Тоска по чужбине

Пушкари тоже оборотились к нему — главному своему начальнику. Не оставляя станин с тяжёлыми стволами, они издали ловили всякое слово и движение боярина. Прикажет бросить или взорвать? Посадит на коней за спинами своих детей боярских? Вместе с посошнымн при наряде оставалось человек сто, все безоружные, с одними ножами. Вражьи кони размажут их копытами по насыпям шанцев, по полозьям станков. Шереметев смотрел не на них, а на Голицына, в раздумье стоявшего поодаль с одним оружничим.

   — Иван Юрьевич, поди-ка!..

Голицын будто против воли тронул кобылицу. Та в два поскока оказалась в кисло пахнущей толчее меринов, принявших её с сердитым пренебрежением. Монастырёва Шереметев больше не видел, да и вообще не видел никого и ничего, кроме свободной полосы пыльной, помертвелой травы вдоль городского рва и туманного спуска в лощину.

Михайло вдруг заметил, как неухоженна, неряшлива траченная сединой борода Фёдора Васильевича и как из-под железной шапки выбились пряди отросших волос. Боярин запускал себя в походной жизни, забывал расчёсывать и холить бороду, брить голову хоть раз в неделю. Михайло отвернулся к пушкарям. Не стал смотреть, как Шереметев и Голицын первыми поскакали, как наперченные, вдоль рва, увлекая своих людей — две сотни отборных рубак. Со стены по ним шмальнули из дробовых пушек, но лишь один меринок свалился в траву, придавил всадника и задёргался, заверещал на краю рва. Никто не оглянулся.

Посошные и пушкари смотрели теперь на одного Михайлу. Он рявкнул:

   — Стволы-то разверните, оглоеды!

Станки у «Девок» были с колесом, их разворачивали в считанные минуты. Галоп не медлил, налетал, от шанцев были уже видны красные лица всадников, железные пластины на латах и юшманах, а у передних — даже пушистые, с вислыми концами шляхетские усы. Только заметив, как перестроилась сотня Монастырёва, перекрыв удобные подъезды к пушкам, шляхта перевела коней на рысь, потом на шаг. Станковые пищали и пушки уверенно уставили навстречу им чёрные рыла, пушкари споро разобрали железные шкворни, раскалённые в кострах. Осталось поднести их к торчащим фитилям...

Возможно, шляхтичи и кинулись бы сдуру под выстрелы, да трезвые гофлейты, привыкшие соизмерять опасность с деньгами, правильно рассудили, что лучше обождать. Сзади к ним подходили новые сотни — усталые, отмахавшие своё, утолённые злобой и убийством до отвращения, как сыт бывает гофлейт-бездомовник продажной любовью. Всем и Монастырёву было ясно, что русские, зажатые меж войском и стенами, будут расстреляны и перемешаны с землёй. Михайло в последний раз окинул просветлённым взглядом почернелые поля, недостижимый лес, покинутый птицами, и обида, и тоска, и возмущение против ранней смерти вошли в него. Ничего больше не хотелось, только простого человеческого слова. Неподалёку от него стоял пушкарь и молча плакал.

Заметив, что Михайло смотрит на него, он чёрной рукой мазнул по щеке и сказал:

   — Ты один нас не бросил, осударь. А мог. Нам бы тагды взрывать себя, и с пушками.

   — Без меня легче могли бы сдаться. Вам не бесчестно, люди вы простые, не родовитые.

   — Нет, осударь, нам пощады от воинских людей не ждать. Нас пуще всех не любят, мы-де издали стреляем, нас не достать. А уж достанут... Да и по делу: попади раз-другой под наш дроб, навек озлобишься.

Михайле грустно было расставаться с иным, более героическим представлением о причинах самоубийства пушкарей. Он торопливо спросил:

   — Чем у тебя заряжено?

   — Железной сечкой.

   — Я велю — запалишь?

   — Куды я денусь, осударь?

В руках Михайлы была не только собственная жизнь. Словно в напоминание о том, что с ними станется, из города шваркнули ядром. Оно зарылось в насыпь и зашуршало... Дети боярские из сотни Монастырёва молча смотрели, как множится толпа конных на ровных подступах к шанцам. Стальные стебли сабель в их руках пошевеливались и клонились, как от ветра.

   — Нет у нас иного выхода, робяты, — сказал Михайло. — Помереть с честью... Сколько народу глядит на нас, позор наш или славу по трём царствам разнесут!

Никто не отозвался, лишь ветер усилился, подвыл. А над отрядом литовцев, подобравшимся ближе других, взвился бунчук с чёрным конским хвостом, обычно сопровождавший ротмистра. В образовавшемся проходе появился человек, которого Михайло никак не ожидал увидеть, — князь Полубенский!

Вице-регент Инфлянт, утративший эту должность вместе с доверием короля, получил счастливую возможность восстановить доброе имя участием в походе шведско-литовской армии. Никто не ожидал, что с помощью Георга Ганса Речь Посполитая и Швеция так быстро договорятся о совместных действиях. Клещи, скреплённые хитрым немецким болтом, сомкнулись на горле русского войска, не только плохо подготовленного и истомлённого четырёхмесячным бездействием, но и развращённого победами прошлого лета.

Князь Полубенский ехал прямо на пушки в сопровождении трубача и оружничего с бунчуком. Он сразу узнал Михайлу. От изумления он потянул повод, конь стал переступать бочком, как застыдившаяся девица на гулянье. Александр Иванович не сразу укротил его.

   — Так ты... голова у них?

   — Я.