Тоска по чужбине

Другая «ведомость» была тревожной: принц Магнус разослал по замкам письма, призывая немцев перебить литовцев и отворить ворота ему, королю Ливонии. Тогда он сможет защитить их от гнева московита. Всё бы неплохо, да письма улетели не только в замки севернее Гауи, как было договорено с царём, но и южнее, до самой Даугавы. Что на уме у обнаглевшего Арцымагнуса? Не хочет ли он запереть ворота ливонских городов перед московскими войсками?

Древние стены в Ливонии были построены на совесть, на каждый замок придётся тратить много времени и крови.

   — Жди нашего прихода, князь, — заключил Трубецкой. — Жди слова государева. Мне в замки вступаться не с руки, мы люди гулевые... Не держишь гнева на меня, что я мызы немецкие жгу? На то война.

   — Иж бы они и все сгорели, — пророкотал Полубенский, любивший немцев не горячее, чем его начальник.

На следующий день отряд Трубецкого двинулся на юг, благоразумно обходя и Вольмар и Венден (по-латышски Цесис). Монастырёв с немногими детьми боярскими уклонился к востоку, рассчитывая встретить русское войско на походе. Он вёз «ведомости» Полубенского и донесение о передаче государева письма.

ГЛАВА 3

1

Русское войско шло по Ливонии на юг, запутав не только ревельцев, приготовившихся с помощью рижан к осаде, но и обитателей замков в долине Гауи, напуганных налётом Трубецкого.

В начале похода, как обычно, возникли местнические споры между воеводами. Царский указ — быть в походе без мест — легко примирил противников, ибо означал, что нынешние назначения не будут приниматься во внимание в грядущих спорах. Людей легко понять: всякий боярин и дворянин мысленно видел свой род продолженным и в прошлое и в будущее, как залог бессмертия. Жизнь рода продолжалась в смехе детей и внуков, во вкладах в монастыри на вечное поминание, в записях несгораемых разрядных книг... То, что Остафий Пушкин во время нашествия Гирея был послан государем «для вестей», а в нынешнем походе — «сторожей дозирать», то есть отвечать за безопасность царя и боевого табора, должно запомниться в роду Пушкиных, ибо кто ведает, найдётся ли среди потомков Остафия Михайловича человек, способный оказаться в такой же близости к царю.

Войско шло медленно. Задерживали не только пушки и обоз, но и непонятная медлительность самого государя. Афанасий Фёдорович Нагой, полагавший успех похода во внезапности и тайне, всё узорочье на локтях искусал. По татарским меркам, к которым он привык в Бахчисарае, войско просто ползло по вражеской земле, без толку обнаруживая свои намерения. Зачем-то задержались возле Мариенгаузена, у границы. В старом замке сидело двадцать пять драбов при восьми пищалях. Разумеется, они сдались на милость, их заменили русскими стрельцами, после чего с томительной неторопливостью двинулись дальше. Три дня стояли на мызе, куда пришла первая «посылка» Трубецкого — Афиноген Квашнин с пленным немцем. Не один Нагой завидовал князю Тимофею Романовичу, проникшему в сердце Ливонии как тонкий ногайский нож. Он уже жёг окрестности Триката, а войско тащилось вдоль границы.

Царь уклонялся от обсуждений конечной цели похода. Большинство воевод надеялись, что завершится он взятием Риги, что послужило бы оправданием затяжной и дорогостоящей войны. Если поход и не был последним, то решающим.

Двадцать второго июля, почти через месяц после выступления, подошли к первой твердыне — Люцену, по-русски — Луже. Замок оберегал юго-восточный угол Ливонии, на сочленении её с Литвой и Псковщиной...

...Сперва плеснуло в очи озёрной голубизной, как будто узкий осколок неба косо врезался в землю белесоватым краем прямо под ноги коням дозорного отряда, нетерпеливой рысью выбежавшим из леса. А дальний край осколка — густо-синий, в зелёных строчках камышей — лежал у изножий покатых возвышенностей и седловин, подпиравших главный холм, увенчанный каменной громадой. С северного берега озера, где скапливались русские полки, полоска берега под замковой горой казалась очень узкой, а склоны и стена, на взгляд военных знатоков, неприступными. Озеро было длинным, его придётся долго обходить, потом переправляться через речку, всё на глазах у немцев. О скрытной переброске пушек нечего мечтать.

Речка была неширока, и всё же тяжёлый наряд тащить через неё не хотелось, благо дальнейший путь лежал на запад. Пушки оставили на северном берегу, переволокли только станковые пищали — двух «Девок», «Волка» и «Соловья Московского». Их развернули не на замок, а на запад, опасаясь внезапного подхода немцев из соседнего города — Режицы.

С дороги на Режицу обстановка вокруг замка стала виднее, проще. С юга к нему примыкал небольшой посад, разбросанный по окрестным седловинам, а рыночная площадь занимала ровную площадку напротив замковых ворот. Их разделяли только неглубокая протока и ров... В полутора вёрстах от замка стояла мыза — немецкое поместье. Отсюда открывался широкий обзор озера и западной стены. На мызе стал государев полк.