Тоска по чужбине

Комендант замка Зеесвегена, по-русски — Чиствина, не принял царской грамоты и заявил, что верен королевскому величеству. Из немцев в замке сидело всего двенадцать мызников. Ко времени, когда они договорились бить челом, Иван Васильевич был раскалён добела. Войдя в городок, он приказал порвать конями коменданта, раненного стрелой, и нескольких немцев. Говорили ещё о насилии над женщинами, но эти слухи во время войны обыкновенные.

   — Что правда, что приврали немцы, Бог знает, — сокрушался Белосельский. — Я бы договорился о вашем освобождении, да весть из Чиствина пришла сегодня, Магнус заплакал: не прощу! Понятно, родная кровь. Теперь он хочет занять как можно больше замков, чтобы не допустить в них русских.

Боусман нетерпеливо и подозрительно прервал его. Князь Белосельский заговорил с ним, кивая на пленников, поднявшихся с ковра. Генрих смотрел на них задумчиво, уже без злобы. Какое-то бессилие безнадёжности сгорбило его, оторвало плечи от высокой спинки с крестами, он показался Михайле старым и нестрашным. Не жалость ли проснулась в нём и к этим русским, обречённым смерти, и к себе? Он что-то быстро приказал литвину-толмачу, тот вышел и вернулся со слугой. Слуга нёс вино и четыре кубка синего стекла.

Вино на изголодавшийся желудок не взвеселило, а ошарашило Михайлу, загудело в жилах. Он едва понял, что сказал ему Иван: условия подписаны, принц Магнус вступает во владение замком Венден. Как это повлияет на их судьбу, Монастырёв уже не понял, не сообразил. Когда их увели обратно в башню, заметил только, что камора была другая, с вытяжным отверстием, а в углу щедро навалено сено. Запах его был вторым радостным ощущением за этот день.

Князь Белосельский навестил их вечером, с обильным угощением — копчёным окороком, варёной капустой, тугим немецким хлебом и жбаном тёмного пива. Воскресший Михайло пожаловался ему, как их хотели пристрелить. Иван не возмутился:

   — Благо на стене не застрелили. Боусман хотел сделать вас разметной грамотой меж Магнусом и государем. — Разметными грамотами объявлялись войны. — Если бы вас убили на бегу, да на глазах у Магнусовых драбов, Боусман не виноват. Ты не хвастал, что тебя бояре знают?

   — Было. Припугнуть хотел.

   — Его не припугнёшь. Считал бы он тебя человеком молодым, не стал бы пачкаться, а раз ты — лучший человек, он и загорелся. Боусману гибель Ордена — горше собственной. Мы тут столетиями жили, говорит мне, а вы пришли и всё загадили, мужиков распускаете, мызы жжёте... У него одна надежда — на Арцымагнуса. Возьмёт тот Ливонию под свою руку, немцы вновь оживут.

   — Посадские тоже ждут Магнуса?

   — Их тут бюргерами зовут... Кого им ждать, не... Обатуру же!

Иван едва не произнёс другое имя, но вовремя одумался.

   — Мы видели, как его лёгких гончиков встречали. Уговорщиков.

   — Не всё вы видели.

В Вендене действительно творилось много непонятного й неожиданного. Бежавшие из города литовцы рассказывали, будто бюргеры подняли против них восстание. Но литовцев было так мало, что против них и восставать не приходилось, только цыкнуть по-немецки. Власть разделилась между магистратом и капитаном Боусманом. Обе стороны признавали королём Магнуса, разногласие осталось в отношении к Москве.

   — В этой замятие, как я своим умишком раскидываю, главное — бюргера перетянуть, — рассуждал князь Белосельский. — Арцымагнус для этого подходит, но куда его занесёт, когда он силу почует, один немецкий Бог ведает. В его близких людях шатость: на прошедшей седмице повздорил с ним его духовник Христиан Шрепфер да на глазах у всех подался за Даугаву, к Ходкевичу.

   — Так осердился?

   — Я сам слыхал. При мне и лаялись.

   — А не нарочно — при тебе?

Михайло отрезал шмат окорока, усмехнулся:

   — Мы с тобой, княже, не соловьи, нас басни кормят. Здесь к каждому слову приходится прислушиваться, всякую фабулу перетолковывать на сто ладов. Мнится мне, Шрепфер не в сердцах к Ходкевичу подался. Магнус измену замышляет.

   — Уж больно нагло: нашему войску до него — день ходу!

— Кабы он был умён...

Михайло потянулся к пиву. Что пользы обсуждать вести, если не знаешь, кому их завтра понесёшь — Нагому или Богу, в его тайные приказы.

3

Диспут о вере с пастором Куконоса, города-замка на полпути от Режицы до Риги, разгорелся не случайно: Иван Васильевич давно искал случая нанести немцам не только военное, но и духовное поражение, подкрепив строительство церквей словесным торжеством православия. Он знал, что Лютерова ересь — Реформация опалила империю именно пожаром диспутов, в которых протестанты одерживали верх над католиками. Иван Васильевич был убеждён, что диспут даст ему возможность показать немцам победоносную истину православия, единственно верного учения.