Тоска по дому

Она сделала музыку громче, тряхнула головой, схватила меня за руку и закружила по комнате. Амир тоже танцевал, и я подумал: раз уж он не боится, хотя танцует, как верблюд, так почему бы и мне не попробовать? На школьных вечеринках я всегда стою у стены, а после гибели Гиди вообще перестал на них ходить, вернее, сначала я сам перестал, а потом, когда хотел вернуться, меня уже не приглашали. Я уже решил, что никогда не научусь танцевать. И надеялся, что в Австралии ребята моего возраста еще не устраивают вечеринок. Но сейчас, в квартире Амира и Ноа – мебель они сдвинули, чтобы не мешала, – я вдруг почувствовал, что у меня здорово получается. Пол дрожал у нас под ногами, как будто в нем билось сердце, я размахивал руками и выписывал вокруг Ноа восьмерки, а вокруг Амира – пятерки; просто потому, что мне так захотелось. Я подныривал под мосты их соединенных рук и проскальзывал сквозь воображаемые туннели под музыку длинной песни без слов, которая все не кончалась и не кончалась. Пока не кончилась.

– Ты разобьешь много сердец, Йотам, – сказала Ноа, когда мы рухнули на диван.

– Да ты просто монстр, Йотам! – подхватил Амир.

Я сделал лицо скромного пай-мальчика, но изнутри меня распирала гордость.

– Знаешь, я жутко тебе завидую, – сказала Ноа.

– Почему?

– Я всегда мечтала съездить в Австралию.

– Все так говорят, кто слышал, что мы уезжаем. Учитель английского. Брат Дора. Не понимаю, что там хорошего, в этой Австралии. Кенгуру?

– Что хорошего? Может, то, что она далеко от нас? На другом краю света…, – сказал Амир и фыркнул, как будто только что выпил слишком много воды.

«А здесь-то чем плохо?» – спросил бы я, если бы заранее не знал, что отвечают взрослые на такие вопросы. «Вырастешь – поймешь». И я промолчал.

– Когда вы завтра уезжаете? Утром? Днем? – спросила Ноа.

– Рейс в восемь тридцать утра. В аэропорту нужно быть за два с половиной часа до вылета. Наверное, выедем в пять.

– Значит, завтра мы, скорее всего, не увидимся, – сказал Амир, и внезапно наступила грустная тишина. Так же тихо бывало у них в квартире, когда ушла Ноа.

– Ну, тогда… – сказал Амир, нагнулся и достал из-под дивана футбольный мяч. – Тогда самое время сделать тебе прощальный подарок.

Он бросил мяч мне.

Я его поймал.

И глазам своим не поверил.

На белых квадратах мяча стояли подписи футболистов «Бейтара». Всех. Охана. Абускис. Харази. Корнфайн. Всех.

– Что? – завопил я. – Откуда? Где ты это достал?

Ноа рассмеялась.

– Знаешь тренировочное поле «Бейтара» в Бейт ва-Гане? – Амир улыбнулся.

– Конечно, знаю! Это наша спортивная база.

– А про Авраама Леви слышал?

– Еще бы! Генеральный директор «Бейтара».

– Вот и весь секрет, – сказал Амир, и его улыбка стала еще шире. – Я вчера съездил туда, рассказал им немного о тебе и попросил, чтобы все игроки расписались на мяче.

– Прямо не верится… – Я осторожно ощупал мяч, боясь стереть пальцами автограф Оханы.

– А ты поверь, – сказал Амир, погладил рукой мяч и добавил: – Это чтобы ты не забывал Иерусалим, даже когда будешь на другом конце света.

– А это – чтобы не забывал нас, – сказала Ноа и протянула мне фотографию в рамке – мы с Амиром играем на фоне пустыря в шахматы. Внизу была надпись: «Йотаму, нашему лучшему другу в Кастеле, от Ноа и Амира».

– Вау, спасибо! – Я поцеловал Ноа в щеку, хотя, если честно, мяч мне понравился больше.

Потом мы ели из огромного кулька бамбу, потом в последний раз сыграли с Амиром в шахматы. Партия закончилась вничью, и мы убрали шахматные фигуры в коробку, черные отдельно, белые отдельно. Мы делали это очень медленно, растягивая время, но в конце концов все фигуры были уложены, и я встал, чтобы идти домой. Но они сказали:

– Ты можешь еще посидеть.

А я ответил:

– Нет, я обещал маме помочь собирать вещи.

Мы простились у двери: обнялись, поцеловались и дружески похлопали друг друга по плечу. Ноа заплакала, и Амир прижал ее к себе. Я в последний раз сказал им: «Пока» и пошел, не оглядываясь, но через несколько секунд вернулся забрать фотографию в рамке, которую от волнения забыл. Они отдали мне фотографию, а Амир засмеялся и сказал:

– Уходи скорее, пока она снова не начала плакать.

Он в последний раз обнял меня, крепко, по-мужски, и закрыл за мной дверь.

Солнце уже клонилось к закату, а я обещал маме вернуться до наступления темноты. Но мне нужно было сделать кое-что еще. Я медленно шел по пустырю, пока не добрался до памятника. Положил фотографию в рамке рядом, а мяч прислонил к камню, чтобы не скатился вниз.

– Я в последний раз прихожу к тебе сюда, – сказал я Гиди. – Может быть, я поставлю тебе памятник в Австралии. Если найду там пустой участок. Надеюсь, ты не сердишься на меня за то, что я уезжаю. – Я добавил к памятнику еще три камня. Два из них упали, а один остался. – А я на тебя больше не сержусь. Я больше не жду, что когда-нибудь ты неожиданно вернешься или ответишь мне, когда я с тобой разговариваю. Я знаю, что ты не можешь. И еще я надеюсь, Гиди, что и там, в Австралии, ты будешь смотреть на меня сверху. Ведь от рая расстояние то же, верно?