Тоска по дому

Амир уже знает, чем все закончится. Однажды, когда он будет искать на приемнике другую станцию и отведет взгляд от дороги, прямо перед ним появится грузовик и Амир крутанет руль. Тр-рах! И все. Все будет кончено в считанные секунды. Приемник, поймавший радиостанцию классической музыки, заиграет реквием. Завоет сирена скорой помощи. На встречной полосе сразу же образуется пробка, потому что водители будут тормозить, чтобы поглазеть на аварию.

Амир уже несколько раз успевал в последнюю минуту избежать подобного сценария. Вывернуть руль вправо. Или влево. Проскочить на волосок от гибели. Но он знает, что это не имеет значения. Он может строго соблюдать правила безопасности и не превышать скорость – в конце концов это все равно произойдет. Воображение уже рисует ему заголовок в газете: «Водитель, которому надоело слушать станцию «Галей Цахал», скончался». Или: «Музыкальная смерть» (если редактор предпочитает более лаконичные заголовки). Бороться с этим бессмысленно. Тем более – протестовать. Даже если его отправят проходить резервистскую службу в Секторе Газа или выяснится, что он неизлечимо болен, это ничего не изменит. Он все равно погибнет из-за музыки.

(И в этом, думает он, проявится своего рода цикличная закономерность, потому что музыка уже дважды спасала ему жизнь. Ну, насчет «спасала» – может, это слишком громко сказано, но каждый раз, когда он падал духом ниже некуда, например в учебке, он цеплялся за песню, которую в те дни передавали по радио, или за кассету, на двадцатилетие подаренную ему Моди; он впускал эти звуки в себя, и они помогали ему перевернуть страницу и начать отсчет заново; они напоминали ему, что в его жизни не все так плохо, далеко не все).

Что касается Ноа, то она уже побывала на полюсе холода. И вернулась.

В шестнадцать лет ей все надоело. Она положила рядом с кроватью упаковку акамола. И подумала: несколько минут тошноты, и больше никаких мучений. Мама плакать не будет. Даже когда обнаружит тело. Угрызения совести? По минимуму. Папа? Интересно, сколько дней ему понадобится, чтобы прийти в себя. Два? Три? Максимум четыре. Одноклассники считают ее странной и уже два года стараются с ней не общаться. Она танцует, как мальчишка, и задает слишком много вопросов. А мир – да весь этот мир прогнил насквозь. Он безнадежен. Какой смысл жить в таком мире, в мире без любви?

Закончилось это промыванием желудка. Врач согласился не вносить в ее карту упоминание о «попытке самоубийства», что в дальнейшем помешало бы ей быть призванной в армию. (Забавно, она тогда думала, что врач делает ей одолжение.) Родители направили ее к самому дорогому психологу. И сами к нему ходили. Они договорились, что на всякий случай эту историю лучше ото всех скрыть. Люди многого не понимают, зато любят наклеивать на других ярлыки. Они будут вынуждены тратить силы на объяснения, вместо того чтобы решать настоящую проблему. Но даже через полгода никто не смог выяснить, в чем была настоящая проблема. Было сформулировано несколько правил. Дан ряд обещаний. Мама удивила ее, оставив несколько мокрых насквозь носовых платков. Психологу в качестве прощального подарка купили цветок в горшке и постарались как можно реже затрагивать в разговорах эту тему. Родители снова погрузились в удобную рутину. А она (оказалось, что у них достаточно денег, чтобы обеспечить ее всем необходимым) начала рисовать. Она выплеснула на холст все, что бушевало в душе.

Она часами сидела перед мольбертом, окунала кисть в краску и проводила линию. Времени она не замечала. Всегда оставалась незаконченная картина, и еще одна, пока не начатая. Всегда был повод не трогать лежавшую в ванной упаковку акамола. Между тем в мальчиках из класса проснулся интерес к ней. От одиночества ее спасла постепенно открывшаяся красота. Ее глаза взглянули вперед, навстречу другим глазам. Ее платья становились все короче. Вскоре на переменах она уже не пряталась за деревьями. Мальчишки перед ней выпендривались. Прыщавые до невозможности. Жаждущие поцелуев.

Никому из них она, разумеется, ничего не рассказала. Предпочитала жить так, словно той ночи с акамолом никогда не было. «Если постоянно притворяться, что ты счастлива, – внушала она себе, – возможно, в конце концов убедишь себя, что так оно и есть».

(Только годы спустя, когда они с Амиром лежали на одеяле в гостевом домике где-то на севере Израиля, она вдруг почувствовала – и это одновременно испугало ее и наполнило счастьем – что с ним все должно быть по-настоящему, до конца честно, и сказала: «Есть еще кое-что, о чем я тебе не рассказывала». А он сказал: «Что на самом деле ты мужчина, которому сделали операцию по смене пола?» Она рассмеялась и сказала: «Ничего подобного. Это совсем другого рода». Придвинулась к нему. И все ему рассказала. Прижавшись к его груди, там, где сердце.)

Рами-подрядчик сказал, что если я еще раз там покажусь, то могу забыть о деньгах, которые мне причитаются, даже если он любит меня и даже если я лучший из его работников.