Тот, кто держит за руку

Это было правдой… Сам виноват.

Да, да, виноват, сознаюсь… Просто кое-что, действительно, случилось, — приходится нехотя сознаться мне.

Уф, рассказывать маме о своих «подвигах» не хочется, ничего кроме насмешки меня тут не ожидает. Она не бабушка… Но и смолчать невозможно…

И что же такого важного случилось, дорогой, что ты пропустил из-за этого «нечто» воскресный завтрак? — мама подпускает металла в голос. — Я поняла бы, если бы ты перебрал с алкоголем, но раз ты сел за руль, значит был достаточно трезв для этого, я права?

Тяжело вздыхаю — была ни была:

Произошла авария, мама. Это та самая важная причина…

Ты попал в аварию? — вижу как по лицу матери проносится волна беспокойства, и это ее волнение за мою персону приятно мне, но та быстро берет себя в руки: все-таки сын стоит перед ней живой и невредимый…

Не я, просто незнакомцы на дороге, — отвечаю я матери спокойно, — но я посчитал своим долгом убедиться в их благополучии… — И как бы оправдываясь: — Все произошло на моих глазах, а я все-таки врач. — Это звучит как жалкое детское оправдание, сам слышу это в собственном голосе. Права бабушка, пора становиться взрослее…

Мама между тем качает головой, мол, и откуда ты у нас такой взялся, сердобольный ягненочек, и озвучивает это так:

Если станешь растрачивать себя на каждого незнакомца, Марк, то долго в больнице не выдержишь, — снова касается моей щеки в ободряющем, как догадываюсь я, жесте, а потом добавляет: — И давай договоримся, никакие незнакомцы не должны вставать между тобой и твоими родителями, хорошо? Мы и без того редко можем собраться вместе и потому воскресные завтраки я считаю почти священными…

Да, мама, я помню: это наша маленькая воскресная служба…

Мама улыбается мне.

Именно так, дорогой. А теперь иди и приведи себя в порядок!

Есть, капитан! — салютую матери рукой, чмокаю ее в густо пахнущую духами щеку и быстро бегу наверх в свою комнату.

Там я с разбегу падаю на кровать и почти блаженно вздыхаю — сил на то, чтобы принять душ нет абсолютно, и я засыпаю прямо так, даже не успев раздеться…

Когда я открываю глаза, предзакатное солнце, неестественно желтое и почти болезненное, ярко светит в эркерное окно моей комнаты, — значит проспал я часов шесть, не меньше, решаю я, находясь еще в том пограничном состоянии между сном и явью, когда ты словно и сам не знаешь, где и зачем оказался…

Рядом на кровати вибрирует телефон — Вероника. Тянусь было ответить, но передумываю: в голове стоит туман, не хочется усиливать неприятные ощущения разговором с подругой. Она, наверняка, в бешенстве… Я игнорирую ее целый день. Усмехаюсь и стягиваю с себя футболку — возможно горячий душ поможет привести голову в порядок.

А это бы не помешало: перед глазами явственно стоит бледное лицо той, что лежит сейчас на больничной койке с забинтованной головой… Это странно, по крайней мере мне кажется это странным и эта странная странность меня тревожит. А потому я быстро принимаю душ, борясь с желанием позвонить в больницу и навести справки о Ханне Вебер: вдруг свершилось чудо и она пришла в себя — в конце концов я сдаюсь и набираю номер Зюдклиники…

Мы не даем никаких справок о пациентах по телефону, — сообщает мне женский голос на том конце провода. — Если вы ее родственник, то вам лучше приехать и поговорить с ее лечащим врачом.

Будто я и сам не знал, что мне именно так и ответят… Но, как говорится, попытка — не пытка; следовало отвлечься, и я решаю, что лучшим отвлечением в данном случае станет визит к бабушке… Я не видел ее с прошлой недели и именно сейчас нуждался в ней как никогда — по сути я всегда нуждался в ней, когда на душе становилось особенно тяжело — да и стоило сбежать из дома хотя бы для того, чтобы не столкнуться с Вероникой, которая вполне могла заявиться сюда в поисках моей персоны. Видеть ее не хотелось абсолютно… Стыдно признаться, но это, действительно, так.

Моя ба жила в большом «жилом комплексе для пожилых людей»: что-то вроде общежития с медперсоналом и стойкой ресепшена, в котором она поселилась четыре года назад. Здесь у нее была отдельная угловая квартирка с маленькой терраской и видом на городской парк, в котором по весне умопомрачительно благоухали магнолии. Здесь она чувствовала себя счастливой, но мне постоянно было немного стыдно за наш огромный дом, в котором для ба не нашлось места. И все из-за мамы — они никогда не могли найти с ней общего языка… А я был бы рад подобному соседству. Увы…

Ну и что это значит? — с порога произношу я, заглядывая в комнату старушки и наигранно хмуря брови. — Не успел я на пару дней отлучиться, как ты уже слегла с какой-то хворью… Ну это уж совсем никуда не годится! Здравствуй, ба, — целую ее морщинистую щеку.

Разом захлестывают воспоминания о том, какой красивой и совсем молодой она была когда-то, такой прекрасной, что представлялась мне феей… Теперь лицо этой шестидесятилетней женщины изборождено глубокими морщинами, и только ее ярко-голубые глаза по-прежнему лучатся умом и любовью — только это одно и осталось неизменным.