Тот, кто знает

– К твоему сведению, твой родственник Вадим стал торгашом только потому, что ты сюда приехала. Он пытается заработать деньги тебе же на квартиру, он уже год работает без выходных, складывает каждый доллар, чтобы у тебя и твоей дочери было отдельное жилье. Неужели ты с высоты своей идиотской надменности допускаешь мысль, что ему, блестящему офицеру-подводнику, в кайф торчать целыми днями за прилавком и торговать костюмами и куртками? Это ты вынудила его заниматься торговлей! И тебе не стыдно? Ни капельки не стыдно? Он, сцепив зубы, стоит и торгует шмотками на рынке, а ты, барыня с претензиями, сидишь дома и кропаешь свою никому не нужную бредятину, которую и читать-то противно. Ты позволяешь Наташе и Бэлле Львовне готовить еду, подавать тебе и твоей дочери, мыть за вами тарелки и стирать ваше белье. Милостиво эдак позволяешь, с царственной небрежностью. И Катю к этому приучаешь. Она уже взрослая девица, а пуговицу сама пришить не может. Почему ты не пустила ее смотреть кино вместе с братьями? Да потому, что ты всю жизнь считала себя необыкновенной, непохожей на других и пытаешься Катю вырастить такой же. Не место ей рядом с рядовыми мальчишками, да? Она – особенная, и жизнь у нее будет особенная, и женится на ней не обычный мужик, а прекрасный принц, которого она непременно дождется, если будет холить и лелеять свою необыкновенность. Ты-то своего принца дождалась. Хочешь, чтобы и Катя такую же жизнь прожила? И все это не имеет никакого отношения ни к твоей маленькой пенсии, ни к заработкам Вадима. Это имеет отношение только к одному – к уму и совести, которых ни у тебя, ни у твоей дочери нет и никогда не было. Я все сказала. Теперь я готова выслушать тебя.

– Иринка, мне кажется, ты не права, – тихо проговорила, наконец, Наташа. – То, что ты говоришь, жестоко и несправедливо.

– Нет, я права. Может быть, то, я что сказала, и жестоко, но уж точно – справедливо.

– Зачем ты так? Люся – моя сестра, Катюша – племянница, и мне совсем нетрудно за ними ухаживать, все равно ведь я готовлю на всю семью. Какая разница, на шесть человек я сварю обед или на восемь?

– Ты сваришь обед, – подхватила Ира. – Вот именно. Ты. А почему, позволь спросить, не она, не Люся? Ты работаешь, она сидит дома и ничего не делает. Почему ты моешь полы, а не Катя? Она что, хрустальная?

– Мама пишет книгу, – возмутилась Катя. – Почему вы говорите, что она сидит и ничего не делает? Она работает над рукописью.

– Наташа тоже работает. Так объясни мне, милое дитя, чем твоя мама лучше своей младшей сестры. Почему твоя мама имеет право работать над рукописью и больше ничего не делать, а Наташа такого права не имеет. Почему? И потом, если ты с таким уважением относишься к труду своей мамы, то возьми ее обязанности на себя. Ходи в магазин, убирай квартиру, готовь еду. Что ты на меня смотришь с таким священным ужасом? Тебе такой простой вариант в голову не приходил?

– Ну хватит, Ириша, – мягко произнесла Наташа. – Давай не будем портить друг другу настроение. Берите торт. Кому наливать чай? Кому кофе?

– Ладно, я заткнусь, – легко согласилась Ира. – А тебе, Катерина, задание: к моему следующему приходу разработай систему аргументов в пользу того, что ни ты, ни твоя мама не должны заниматься хозяйством. Приду – проверю.

Десерт поедали в гробовом молчании. Выпив чай и съев по два куска торта, Люся и Катя молча поднялись и вышли.

– А почему Люсенька так быстро ушла? – испуганно спросила Галина Васильевна, которая ничего из сказанного не расслышала и приняла скандал за оживленную беседу.

Наташа наклонилась к матери и громко сказала прямо ей в ухо:

– Люсе нужно поработать над рукописью, а Катя должна делать уроки. Положить тебе еще кусочек торта?

Старушка согласно закивала и принялась, роняя крошки, жевать мягкий торт беззубым ртом.

Потом Ира вместе с Наташей отправилась на кухню мыть посуду.

– Ирка, зачем ты все это затеяла? – с тоской спросила Наташа. – Чего ты добивалась? Чтобы все перессорились?

– Я не хотела, чтобы все ссорились, я только хотела, чтобы эта курица поняла всю нелепость ситуации и всю постыдность своего поведения. Если никто из вас не может ей сказать правду в глаза, то я должна была это сделать.

– Зачем? – снова повторила Наташа. – Что от этого изменится? Неужели ты действительно думаешь, что от твоих нравоучений в Люсе хоть что-то дрогнет? Ей пятьдесят семь лет, она уже не станет другой, и по-другому думать не начнет, и по-другому чувствовать не будет. Она только обозлится, и мы будем существовать в атмосфере перманентного конфликта. Я, например, к этому совершенно не стремлюсь. Мне конфликтов на работе хватает.

– Значит, пусть она думает, что тебя все устраивает? Пусть позволяет тебе горбатиться, обихаживая ее и Катьку, и считает, что это нормально, что так и должно быть? – кипятилась Ира.