Тот самый (СИ)

— Вы пришли к Амадею? — он говорил по-русски очень чисто, с чуть заметным московским аканьем.

— Ну натурально, — Антигона схватила меня за руку и потянула мимо Ахмеда к ступенькам, уходящим куда-то вниз. — Лёксик — клавишник. Степаныч сегодня приболемши, вот нас и вызвали. Я — ассистентка, — лучезарно улыбнувшись, она протянула охраннику узкую ладошку лодочкой.

— А почему не приехали раньше? — бдительный Ахмед не спешил принимать подсунутую к самому носу ладошку. — Почему не прошли через служебный?

— Нам в последний момент позвонили, — состроила гримаску Антигона. — Обещали хороший навар. Но если вы против — мы можем и уйти. Такого лабуха, как Лёксик, любая кантина с распростёртыми объятиями примет.

Мы демонстративно шагнули к двери.

— Ладно, проходите, — Ахмед, к моему глубочайшему удивлению, совершенно забыл про металлодетектор. — Если сам Амадей…

— Сам, сам, не сомневайся, — Антигона жеманно улыбнулась. — Где-то через часик спустись за кулисы. Потом детям будешь рассказывать, что самого Кеглевича слушал.

— Кеглевич? — недоверчиво спросил я, когда Ахмед остался позади. Коридор был узкий, длинный, на другом его конце колыхался тяжелый кожаный занавес, из-за которого доносилось тоскливое завывание ситара. — Клавишник?

— Надо же было что-то нести, пока ты стоял, как дубина, — проворчала девчонка. — Ты что заколдобился? Духа увидел?

— Практически, — не стал отпираться я. — Как он меня не узнал — ума не приложу.

— А еще маскироваться не хотел, — похвасталась Антигона.

Отодвинув завесу, мы проникли в зал.

Это было старинное бомбоубежище. Низкий потолок, толстые бетонные колонны. Клетушки, на которые раньше делилось помещение, срезаны болгаркой, но неровные швы не заглажены, и остро щетинятся арматурой.

Жуть.

Свет мигает в рваном ритме, где-то впереди, в неверных всполохах — сцена, обтянутая малиновым плюшем.

Публика разношерстная: пожилые девушки в огромных серьгах до плеч, папики с цепочками, деловито поглядывающие на «Вишероны» и «Патек Филипы»; какие-то скинхеды, в кожанках, при шипах и татухах, хипстеры в таких же, как у меня, брючках и обтягивающих свитерках…

Многие были в карнавальных костюмах. Среди них — Сильвер в шелковом красном платке, с попугаем, Распутин, при шелковом цилиндре, бакенбардах и фраке, Екатерина в кружевной треуголке, в кринолине, подметающем пол. Лицо её настолько густо набелено и усажено мушками, что различить настоящие черты не представляется возможным…

Среди публики, разнося шампанское, сновали белофрачные официанты. Папики держали фужеры, словно жестяные кружки с чифиром. Скинхеды — двумя пальцами за ножку, с мизинцем на отлёте…

Хипстеры шампанское не пили, для них была зелёная мутная бурда в пробирках.

— Ничего не ешь и не пей, — еще раз повторила Антигона. — Во всём могут быть наркотики.

— А что делать-то? — на таких тусах я никогда не бывал.

— Ты что, забыл? — Ты — новый клавишник. Иди на сцену и присмотрись к инструменту.

— Да ты с ума сошла! — я кричал шепотом, чтобы никто не услышал. Впрочем, бомонд, разбившись на группки, был занят собой… — Откуда ты вообще узнала, что я играть умею?

— Мне Алекс сказал, — Антигона захлопала ресницами. — Приказал проработать доступ… Ты что же думаешь, нас сюда за просто так пустили?

— Ты хочешь сказать, это была хитроумная цепочка спланированных действий?

— Ясен перец! Я целый день угробила на твою легенду! Даже в инете страничку создала: Александр Кеглевич, знаменитый пианист… Потом почитай. Ржачно вышло.

— Да ты с ума сошла! Я за фоно со школы не сидел.

— Расслабься. Талант не пропьёшь. Я же видела, какие ты концерты играл…

— Где ты могла их видеть?

— Ну ты с Урала. В инете, где же ещё?

Я закрыл глаза. Всё это было в далёком прошлом. Тогда ещё была жива мама. Я учился в престижной школе с музыкальным уклоном и выступал. У меня размах пальцев — полторы октавы…

А потом мама умерла и мы с отцом уехали из Москвы. Доучивался я в обычной школе в Ростове, с гопниками и детьми бандюков.

— Иди, потренируйся, — с неженской силой Антигона толкнула меня в направлении сцены. — Шоу скоро начнётся.

Сцена была импровизированная, из каких-то ящиков, похожих на сосновые гробы. В глубине поблёскивала ударная установка, мирно спал прислонённый к стене контрабас, а в центре, как султан средь томных наложниц, раскорячился концертный «Стейнвей».

Взобравшись на гробы, я робко притронулся к белоснежной полировке. По пальцам пробежала дрожь, передалась грудине, и сердце сладостно и испуганно бухнуло. Открыв крышку, я легко пробежался по клавишам.

Пальцы, конечно, деревянные, и чтобы их нормально размять, понадобится не один час, но вряд ли среди публики отыщется кто-то, кто обратит внимание на подобные тонкости…

— Ты новый лабух? — голос шел из-за спины. Я обернулся. Уткнулся носом в собственного клона — хвостик, очки, борода, розовые джинсы…

— Лёксик.

Руки я протягивать не стал. Изобразил пальцами бледную медузу. Пианист бережёт в первую очередь руки…

— Жордик, — мне достался такой же жеманный всплеск бледной медузы. — Ты что предпочитаешь: черёмуховый смузи или сельдереевый сок?

— Тапинамбур.