Товарищ Богдан

Так оно и вышло. Дежурный в екатеринославской охранке, получив запечатанный сургучом секретный пакет и взглянув на фотографию, чуть не подпрыгнул на стуле от радости. Так вот где беглец! А они-то искали его и в Смоленске, и в Питере, и в Москве.

Тотчас была отстукана телеграмма: "Неизвестный" - это "особо важный государственный преступник" Бабушкин.

Начальник владимирской тюрьмы приказал привести его к себе.

- Так-с! - улыбаясь, сказал начальник. - Всегда приятно, когда неизвестное становится известным. В этом и заключается познание мира. Не так ли... - и, торжествуя, добавил: - Господин Бабушкин?!

Иван Васильевич промолчал.

- А мне даже жаль с вами расставаться, - любезно продолжал начальник. Крайне редко в нашей глуши бывают "особо важные". Все больше мелюзга, шушера всякая.

- Мне тоже жаль расставаться, - в тон ему любезно ответил Бабушкин. - Я уже обмозговал план побега из вашей симпатичной тюрьмы - и вот... - он развел руками.

Начальник побагровел. Но сдержался. Не обругал, не затопал ногами. Позвал тюремщика.

- Отправить в Екатеринослав. По месту надзора. И усилить конвой. Да-с, - повернулся начальник к Бабушкину, - два года назад вам удалось оттуда улизнуть. Но теперь не выйдет! Дудки!

2. Старый друг

В екатеринославском жандармском управлении ротмистр Кременецкий, польский дворянин с холеным, красивым лицом, шутливо воскликнул:

- А, снова свиделись! Понравилось на царских хлебах жить?!

Потом вдруг совсем другим, хриплым голосом остервенело заорал:

- Теперь ты, сволочь, от меня не отвертишься! В Сибирь закатаю! Агитируй там волков да медведей!

Бабушкина поместили в общую камеру, где сидело восемнадцать политических.

И вот радость: среди узников Иван Васильевич увидел огромного плотного мужчину с могучими плечами и широкой - веером - бородой. Хотя глаза арестанта были скрыты темными стеклами очков, Бабушкин сразу узнал его:

- Василий Андреевич!

Да, это был Шелгунов, его старый друг еще по Питеру, участник ленинского кружка.

Они обнялись, расцеловались.

- Что у тебя с глазами? - тревожно спросил Бабушкин, подсев на нары к Шелгунову и глядя на темные стекла его очков.

- Плохо, Ваня, - ответил тот. - Слепну...

- А врачи?..

- Врачи говорят - лечиться надо. Долго, систематически: год, а может, и два. В больницах, на курортах. Ну, а как подпольщику лечиться? - Шелгунов усмехнулся. - Из тюрьмы да в ссылку, из ссылки - в тюрьму... В тюрьме, правда, тоже строгий режим, питание по часам - три раза в день, и спать рано укладывают, а все-таки тюрьма и курорт маленько отличаются друг от друга!

Заметив, что Бабушкин погрустнел, Шелгунов хлопнул его по колену и бодро сказал:

- А в общем, унывать не стоит! Вот грянет революция - потом полечимся!*

______________

* Шелгунов действительно дожил до Великой Октябрьской революции. Его стали лечить лучшие врачи, но было слишком поздно, он уже ослеп, вернуть зрение ему не смогли.

Бабушкин и Шелгунов наперебой расспрашивали друг друга о партийных делах, о товарищах по Питеру, о ссылке.

Как давно они не виделись! Подумать только! Почти семь лет. С тех пор как Шелгунова арестовали вместе с Лениным в морозную декабрьскую ночь. Оказалось, Шелгунов пятнадцать месяцев просидел в одиночной камере петербургской "предварилки". Потом был выслан на Север, в Архангельскую губернию. После ссылки в столицу не пустили, стал жить под "гласным надзором" здесь, в Екатеринославе...

- В Екатеринославе? - перебил Бабушкин. - А я как раз незадолго до того уехал отсюда!..

- Да, я знаю, - улыбнулся Шелгунов. - Меня тут так и называли: заместитель Трамвайного.

...В тюремной камере медленно тянулись день за днем. Друзья подолгу шепотом беседовали. Будто чуяли: скоро придется расстаться.

И вправду - вскоре "особо важного государственного преступника" Бабушкина перевели в четвертый полицейский участок.

3. Студент

Массивная железная дверь захлопнулась с лязгом, тяжело, как дверь несгораемого шкафа.

Бабушкин огляделся. В новой камере он был не один. На нарах сидел худощавый, болезненный на вид юноша с огромной лохматой шевелюрой и свалявшейся бородой. Парень раскачивался из стороны в сторону, и губы его шевелились, словно он шептал какие-то заклинания или бормотал наизусть стихотворения. Рядом валялась синяя студенческая тужурка.

На Бабушкина он не обратил никакого внимания, даже не поднял головы.

В камере было грязно, пол не подметен, на нарах разбросаны дырявые, скомканные носки, носовые платки, одеяло сползло на пол.

Бабушкин, ни слова не говоря, снял пиджак, стал подметать.

Лохматый парень по-прежнему сидел на нарах, раскачивался и что-то бормотал.

"Молится? - подумал Бабушкин. - Или больной?"

Попросил у надзирателя ведро воды, тряпку и стал мыть щербатый каменный пол.

Студент поднял взлохмаченную голову, несколько минут удивленно наблюдал за Бабушкиным. Ехидно спросил:

- Выслужиться хотите? Заработать благодарность от начальника тюрьмы?

Иван Васильевич пропустил мимо ушей злую иронию студента.

- Жить надо по-человечески! Всегда и везде, - спокойно ответил он, продолжая мыть пол.