Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя

Во дворе лежит папаша,На нем рубашка розова —

Это сын его игралВ Павлика Морозова [234]

.

Этот текст интересен с нескольких точек зрения. Прежде всего в нем преувеличена степень виновности Павлика перед отцом (разоблачение превращено в жестокое убийство), а само выполнение гражданского долга становится актом внутрисемейного насилия. Кроме того, отец и сын меняются местами: вместо сына убит отец. И, наконец, используется широко распространенный в постсталинскую эпоху прием: чувство страха снимается с помощью смеха. Период с 1960-х по 1980-е годы стал расцветом жанра «садистских стихов», в которых с грубой прямотой описывались акты жестокости, чаще всего совершенные маленькими детьми. Они, например, вполне невинно находят во дворе странную тикающую штуку и взрывают ею многоэтажный дом. Или (уже не так невинно) воображают себя «фашистами-захватчиками»: «Дети в подвале играли в гестапо — / Зверски замучен сантехник Потапов» ^{363}. Когда смерть воспринимается как абсурд, героическая гибель может казаться только еще большим абсурдом, а те, кто геройски умирает, просто дураки, неспособные осознать всю бесполезность своих действий.

Тенденция развития циничного отношения к Павлику усилилась, когда у послевоенного поколения, которое относилось к нему без особого уважения, стали появляться собственные дети. Одна женщина, родившаяся в 1975 году, вспоминает: «У меня папа — это человек с необычайным чувством юмора, поэтому он мне в этом отношении (т.е. в отношении Павлика. — К.К.)… “

Я тебя умоляю, ну, может быть, в школе действительно вам говорят, что Павлик Морозов герой, но не обманывай себя! Человек не может быть героем, если он предает своих родителей. Это явно ненормально!”» ^{364}. [235]

Жизнь Павлика не продолжилась после его смерти в текстах, как это случилось с Тимуром, имя которого, например, в стихотворении Агнии Барто «Дядя Тимур» (1958) присваивается благодарной детворой пожилому человеку, устроившему для них во дворе детскую площадку ^{365}. Показательно, что Генрих Сапгир, вынужденный в неблагоприятные времена на протяжении десятилетий писать для детей, так как его произведения для взрослых не пропускала цензура, чтобы добиться шокового эффекта, свергает с пьедестала Тимура, а не Павлика. В рассказе «Тимур и ее команда» Сапгир описывает прикованную к инвалидной коляске озлобленную девочку-инвалида, доводящую своих нянек до белого каления. Весь эффект — помимо неаппетитного описания калеки — построен на обманутых сентиментальных ожиданиях, вызванных именем Тимур. Трудно представить себе, чтобы гипотетический рассказ под названием «Павла и ее отец» вызвал бы большее отторжение у интеллигентного читателя постсталинской эпохи, чем, скажем, оригинальная биография Павлика, написанная Губаревым [236].