Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя

Легенда о Павлике Морозове напоминает раскрашенную шкатулку, подаренную герасимовскому музею группой пионеров из Курска. На вид кажется, что ее назначение очевидно и понятно. Однако если открыть шкатулку, то оказывается, что внутри она пуста. Непосредственная функция изделия утрачена — оно перестало быть вместилищем какого-либо конкретного содержимого и превратилось в ритуальный объект, в предмет, который когда-то имел свое назначение, но в новых обстоятельствах его прямая функция отмерла, и теперь восстановить ее можно только умозрительно.

Так и легенда о Павлике Морозове: она не обладает раз и навсегда определенным значением и за десятилетия Советской истории многократно преображалась. Пересматривалась буквально каждая подробность в описании как самого героя, так и его жизни: менялись цвет волос и близкие друзья Павлика; имена тех, перед кем он разоблачил своего отца; число людей, на которых он донес; наконец, характер самого убийства. Различные мотивы легенды приобретали по ходу времени разный вес: одни выставлялись на первый план, другие, напротив, задвигались в тень. Павлик представал то пионером-героем, то образцом гражданской доблести в более широком смысле, проявившейся, в том числе, в бесстрашном разоблачении собственного отца, то мучеником и жертвой кулацкого заговора. Само имя Павлика Морозова превратилось в понятие, которое в семиотике принято называть «плавающим означающим»: оно постоянно дрейфовало в океане значений и отражало менявшиеся представления об идеальном детстве и подростковом героизме. Авторы путеводителя по Москве, упрекавшие скульптора Рабиновича в том, что его монумент Павлику Морозову — это «набор символов», а не изображение реального человека, упустили из виду самое главное: назначение памятника именно в этом и состояло

[277].

Более того, со временем преобразовывалась моральная составляющая легенды. Для поколения, выросшего в 1930-е годы, когда история Павлика была еще недавним событием, поступок мальчика, разоблачившего отца и других родственников, ценою в жизнь служил примером высшего самопожертвования, почти недоступного простым смертным. Такой подвиг вызывал благоговение. «В те дни мы все открыто смотрели перед собой», — вспоминает женщина, родившаяся в середине 1920-х ^{433}

. Но в то же время дети традиционно продолжали презирать наушничество в обычном смысле, так что, в отличие от гайдаровского Тимура, Павлик вызывал восхищение, но не любовь. А образы детей военного времени, погибших, но не выдавших тайны, и вовсе оттеснили фигуру Павлика на задний план. Он стал лишь частью определенного этапа в истории страны, ее прошлого, скрывшегося в тумане. Процитированная мною в главе 7 фраза из мемориальной статьи в «Огоньке» — «застыл в бронзе на Красной Пресне юный разведчик грядущего» ^{434}— точно выражает конфликт между динамическим устремлением в будущее и статической, ритуализованной формой. В послесталинскую эпоху нарастало разочарование в идеологии установившейся системы, и Павлик в глазах враждебно настроенных к существовавшему режиму людей превращался в олицетворение всего плохого, что было в советской истории. В этом смысле книга Юрия Дружникова, развенчивающая миф о Павлике, стала своего рода памятником «с обратным знаком», самым значительным из созданных в этот период.

По мере того как официальное отношение к материальным ценностям и частной жизни советских людей становилось более терпимым, проповедь самопожертвования, составлявшая основное содержание мифа о Павлике, все дальше отходила от основных социальных ценностей советского общества. Один мужчина 1939 года рождения вспоминал, что школьники заучивали биографии Павлика Морозова и других пионеров-героев, будто законы Ньютона

^{435}. Однако жизнь культурной вселенной во все большей степени начинала строиться по закону теории относительности, и притяжение

(как в смысле физических законов Ньютона, так и в смысле метафизической легенды о Павлике) перестало играть роль жизненного ориентира. Презрение и забвение по отношению к Павлику, воцарившиеся в посткоммунистическую эпоху, когда его статуи убирали с площадей, музей в Герасимовке закрыли, а улицы, носившие его имя, торопливо переименовывали, отражали лишь логическое развитие начавшихся ранее процессов, а не кардинальную смену ценностей.

История мифа о Павлике может служить предостережением для всех, кто пропагандирует гражданскую доблесть, создавая модели для подражания. Миф, оплаченный страданиями обвиненных в преступлении и моральной деградацией авторов легенды, в конечном счете не сработал. Он не только не создал культуру, в которой доносительство воспринимается как добродетель, но и привел к тому, что любое сообщение о правонарушении стало расцениваться обществом как позорный поступок; не только не сумел романтизировать акт самопожертвования, но и усилил убеждение, что жертвовать собой бессмысленно [278].