Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя

Для подобной лжи имелись серьезные причины. По закону, действовавшему с 1919 по 1935 год, преступники до 16 лет по многим статьям, включая статью об убийстве, приговаривались к более мягкому наказанию и их дела не рассматривались в обычных судах. Смертная казнь не применялась к преступникам младше 18 лет при любых обстоятельствах ^{431}

. Один из заключенных, если, конечно, верить его показаниям, утверждал, что слышал, как обвиняемые в убийстве братьев Морозовых обсуждали этот вопрос в тюремной камере во вторую неделю октября. Как бы то ни было, Ефрем стал полностью отрицать свою причастность к убийству как раз тогда, когда следствие заставило его признать свой подлинный возраст. Теперь ему угрожало не несколько лет в колонии для малолеток, а смертная казнь. Возможно, именно это обстоятельство, вне зависимости оттого, насколько он на самом деле виновен, придало Ефрему твердости на допросах.

Вопрос о возрасте служит, пожалуй, самым сильным косвенным свидетельством в пользу того, что совесть Ефрема была нечиста. Но в его с Данилой показаниях есть и другие мелкие детали, указывающие на то, что они имели практическую возможность совершить убийство. Ефрем и Данила сговорились работать 3 сентября на соседних полях [22, 23, 25]. Даже на поздней стадии следствия Ефрем признавал, что видел Данилу в этот день, хотя и отрицал, что они разговаривали. К тому же ни у Ефрема, ни у Данилы нет алиби на значительные отрезки этого дня, и главное, неизвестно, где они находились ранним вечером 3 сентября. Два свидетеля подтвердили, что видели, как Ефрем ушел с поля между шестью и семью часами [160, 167]. Двое других видели его поблизости от поля незадолго до этого времени, когда тот зашел к Прохору Сакову за папиросой [36, 168] [275]

. Но есть еще один очевидец, пятнадцатилетний Афанаст Волков; он работал неподалеку от Ефрема, находившегося в поле с девяти утра, и показал, что не видел его, когда сам возвращался с работы в четыре часа [161]. Таким образом, Ефрем мог прервать работу и отлучиться с поля примерно между 3.30 и 6 часами вечера. На этот отрезок времени нет никаких свидетельств о его местопребывании [276]

. Что касается Данилы, то на его перемещения в этот день почти никто не обратил внимания, хотя, если верить показаниям, которые дед Данилы дал Титову 7 сентября, Данила ушел из дому после обеда, приблизительно после полудня, и не возвращался дотемна. Иными словами, Данила вполне мог встретиться с Ефремом часа в четыре или в пять [12].

Сергей и Ксения Морозовы на разных стадиях следствия высказывали предположения, что их внук мог быть виновен в преступлении. Есть основания утверждать, что позднейшие признания стариков были им продиктованы, но интересно, что Сергей Морозов высказал подозрения в адрес Данилы практически сразу — 7 сентября [12]. Похоже, что у Сергея, как и у его внука, была склонность рассказывать следствию разные истории — здесь припоминается его ничем не спровоцированный рассказ Титову и Потупчику о Мезюхине и жеребенке Кулуканова (416 протокол от 12 сентября) [41]. Однако если Сергей действительно был замешан в убийстве, хотя бы в качестве его вдохновителя, то странной выглядит попытка Сергея навести следствие на внука и тем самым, в конечном счете, на себя самого.

Наиболее убедительной мне представляется третья трактовка истории этого убийства, занимающая некое промежуточное положение между официальной версией и гипотезой Дружникова. Дело, я думаю, обстояло примерно так. Трофим Морозов, доведенный до отчаяния непосильными для него обязанностями председателя сельсовета и опасаясь ареста или преследований, исчезает из Герасимовки. У него натянутые отношения с женой, а родственники, рассорившиеся из-за «проводимых мероприятий», не оказывают ему никакой поддержки. Вся ответственность за хозяйство легла на его старшего сына Павла, которого вместе с матерью и братьями постоянно задевал и оскорблял живший по соседству дед Сергей, воспринимавший уход Трофима как позор для членов его семьи. Ходили слухи, что Трофима сослали, но никаких конкретных вестей о нем в деревню не доходило. Павел рос заброшенным, несчастным, возможно даже, психически неуравновешенным подростком. Однако с открытием в Герасимова сельской школы в 1931 году перед ним открылись новые возможности. В 1932-м он начинает принимать участие в деятельности агитбригад и обнаруживает, что доносы на окружающих служат прекрасным средством привлечь к себе внимание властей. И он начинает «доказывать» на всех, кто, с его точки зрения, нарушает установленные порядки.