Товарищи

Батурин тупо посмотрел на него, не узнавая, и внезапно спросил:

— Что вы намереваетесь делать после войны, старшина?

— Останусь в армии, — ничуть не удивляясь его вопросу, ответил Крутицкий.

— Зачем?

— По-моему, военный — это самая необходимая профессия. А по-вашему?

— По-моему, самая необходимая профессия — учитель, — сказал капитан.

Крутицкий взглянул на него с недоверием.

— Странно это слышать от вас.

— Почему же странно? — раздражаясь, поинтересовался Батурин. — Если все останутся военными, кто будет работать?

— Каждому свое. Одни уйдут после войны в гражданку, другие останутся в военной касте.

— В касте?

— Да. — Крутицкий слышал, как на переправе через Дон рассуждали об этом два полковника.

— Глупость, старшина! — отрывисто сказал Батурин.

— У каждого свой взгляд, — порозовев, произнес Крутицкий, для которого авторитет полковников, говоривших об этом на переправе, был выше авторитета капитана.

Услышав разговор полковников, Крутицкий потом не раз думал о нем и пришел к выводу, что это будет для него и справедливо, и удобно. Он любил размеренную армейскую жизнь, установленный круг обязанностей и поступков. Такая жизнь была свободна от обычных превратностей и случайностей судьбы. Правда, теперь была война, которая внесла много неудобного в армейский быт. Но войну Крутицкий считал исключительным явлением в жизни армии. Рано или поздно она должна будет закончиться, и тогда начнется привычный распорядок смотров, докладов по начальству, восхождения по служебной лестнице со ступени на ступень.

Капитану Батурину вдруг стало скучно, и, бросив Крутицкого у забора, он ушел в дом. Тихо ступая мимо спавших на передней половине дома хозяев, он прошел в свою комнату, и, присев к столу, стал разбирать «ТТ». При неярком свете керосиновой лампы привычными движениями вынимал, смазывал и вкладывал обратно части пистолета. Это всегда помогало ему поставить непрошеным мыслям запруду.

Постепенно она была восстановлена, и, собирая вместе искрящиеся части пистолета, он стал думать о роте. В боях как-то не было времени подумать о каждом человеке в отдельности, а теперь можно было сложить и отделить от случайного главное. Случайным было для Рубцова и Середы, что они отстали от роты, а вот то, что они стремились догнать и догнали роту, — было у них главным. Случайной ошибкой можно было бы считать и для Крутицкого то, что он вычеркнул их из списка как дезертиров, если бы не сегодняшний разговор с ним.

В роте был не один десяток человек, и ни о ком из них капитан не мог бы сказать, что он похож на другого. И слова, тон, поведение, применяемое к одному, совсем не подходили к другому. Даже те слова, которые человек слышал еще вчера, сегодня уже не действовали на него, устаревали. Люди постоянно изменялись. Может быть, самое важное было чувствовать эти изменения, знать и угадывать, где и к кому применить нужный ключ.

Это особенно важно будет уметь теперь, когда рота, после долгого отступления почти через полстраны, становилась в Сталинграде на оборону. По ряду признаков можно было не сомневаться, что очень скоро город, с его улицами, площадями, парками, школами, жилыми домами, цехами заводов, станет фронтом. Этими признаками было не только приближение артиллерийской канонады, но и то, что из-за Волги переправлялись сюда свежие части. Новый командир батальона майор Скворцов сказал сегодня капитану, что немецкие танки были уже замечены всего в ста километрах от города. Вполне возможно, что они попытаются с ходу выйти к Волге.

Капитан прикрутил лампу, лег на кровать и посмотрел на другую, никем не запятую кровать напротив. Больше, чем когда бы то ни было, ему по хватало сейчас Тиунова. Должно быть, он теперь уже эвакуировался с другими ранеными за Волгу.

Подняв голову от подушки, капитан прислушался. Во дворе разговаривали двое. Сперва капитан решил, что это хозяин разговаривает со своей дочерью, но затем усомнился. Дочь хозяина так же, как до этого майору Скворцову, сердито выговаривала кому-то за дверью, что за весь день их постояльцу так и не дали отдохнуть. Она ни за что по станет его будить.

— Не нужно, хозяюшка, будить, я и утром могу прийти, — миролюбиво соглашался с ней приглушенный мужской голос.

Больше нельзя было сомневаться, кому он принадлежит. Капитан встал и, открывая дверь во двор, увидел Тиунова.

Тот на цыпочках отступал от хозяйки. Одна рука у него была забинтована.

— Это ты, Хачим? — шире открывая дверь, спросил капитан.

— Разве ты не спишь, капитан? — смущенно спросил Тиунов, взглядывая на хозяйку.

Она встретилась с его взглядом своими сердитыми глазами и тут же ушла к себе в комнату, хлопнув дверью.

— Ты откуда? — сторонясь у двери и пропуская Тиунова в дом, спросил Батурин.

— Из-за Волги. — Сняв свою мерлушковую шапку, Тиунов положил ее на стол, опустился на стул. — Ты что же, хотел, чтобы я там пропадал? — заговорил он быстро и сердито. — Кормят в этом госпитале, как маленького, манной кашкой. И потом моя рука уже совсем скоро будет заживать. — Тиунов пошевелил рукой на перевязи.