Трамвай мой - поле

Видишь ли, Розалия, я не знаю, в каких ты отношениях с профессором Маккомбом, но думаю, что с информацией, которую поставляет ему твоя феноменальная память, он мог бы легко обойтись и без меня. Не знаю, зачем тебе нужно разжигать в нём интерес именно к моим свидетельствам. Я уже получил от него несколько писем с просьбой подтвердить или прояснить различные детали и обстоятельства из жизни отца, причём от письма к письму видно, как его осведомлённость набухает нездоровой нетерпимостью, затаённой страстью к дешёвому скандалу.

Я не берусь судить его, тем более тебя. Это твоё право, твоя боль. И поэтому хотел бы и с твоей стороны ожидать такого же понимания. Твоё знание дела нисколько не скуднее моего, но ты почему-то пытаешься меня выставить в качестве основного разоблачительного козыря. Тебе мало того, что я не мешаю, – тебе надо, чтобы я был ещё и соучастником. И не просто соучастником, а главным участником, первой, так сказать, скрипкой.

Я не знаю больше того, что сказал в “Марии и Исусике”. И если эта публикация вызвала такой бурный поток всеобщего негодования, то наверно, не потому, что в ней что-то непонятно, недоговорено, скрыто, а как раз наоборот.

Но тебе и этого показалось мало. Тебя возмущает, что в рассказе не совсем понятно, кто убил Марию, или будем говорить – твою мать.

А ведь я не знаю. В том-то и дело, что не знаю. Может быть, отец. Но последней уверенности у меня нет. Ведь как раз в это время я убежал, скрывался. И всё, что произошло в моё отсутствие, знаю с чужих слов. Как, в общем, и ты.

– Что же ты, падло, делаешь? Я же мог скандыбиться со всех лестниц, – хотел сказать Исусик, но не сказал.

Витька Малый был сильнее его. Раза в два шире в плечах и года на три старше. Кроме того, не хотелось затевать шума. Его падение на деревянный настил балкона и так уже громыхнуло на весь двор.

Преодолевая боль в коленях, колюче-режущий жар в ладошках (видно, всё-таки кожу содрал, дома посмотрит), он подошёл к Малому, с простецкой небрежностью хлопнул его по плечу:

– Ну что, рад?

– Мне-то чего радоваться? – оскалился Малый, мотнул головой в сторону Бузиных дверей и мизерно хихикнул.

Он жил в парадном напротив, так что делать ему здесь было нечего, а раз здесь околачивался – значит, шпионил.

– Что, в шпионы записался?

– Не в шпионы, а в разведчики. Слабо?

– Ещё бы.

– Ну как?

– В белой сраци – чёрный мрак.

– Дала?

– Какой же ты разведчик, если сам не знаешь?

Они спустились в квартиру дяди Мити, тут же под лестницей. Дядя Митя сидел под окном у своего сапожного верстака и протягивал дратву сквозь мыло. Неужели Малый начнёт подначивать при дяде Мите?

Закончив мылить дратву, дядя Митя достал железную лапу: зажал её между ног и насадил на неё ботинок. В губах он держал дымящийся огрызок самокрутки, совершенно чёрный от расползшейся типографской краски и почти насквозь мокрый. Дым от окурка тонкой струйкой подымался кверху строго по вертикали, заползал в глаза. Дядя Митя то и дело перебрасывал окурок из одного угла рта в другой, давая таким образом отдых то одному глазу, то другому.

– Что же молчите, полуночники? – спросил он и загасил окурок, вонзив его в край верстака.

Потрепались маленько о разном. Дядя Митя сообщил, что его сына Толябу приняли в ремесленное, а Динка, дочка его, – сука, ложится с кем попало.

– А слабо? – протянул Малый. – Я был бы бабой, так тоже бы всем давал.

– Да? – опешил дядя Митя.

– А чего же?

Дядя Митя просунул дратву в ушко шила, поднял глаза на Малого и, не зная, что сказать, смачно выругался и сплюнул. Потом всадил шило в подошву, вытянул дратву с другой стороны и тяжёлым чёрным пальцем удовлетворённо пробежался по лунке шва. Потом остановил палец, снова поднял глаза на Малого:

– Знаешь что, Витька, ты с такими разговорами лучше не приходи.

– Да будет вам, дядь Мить. Он же пошутил. Разве не видно? – вступился за Малого Костя, сам не зная почему.

То ли пожалел, то ли тон дяди Мити показался ему не совсем справедливым – ведь если был он с ними, пацанами, на равных, то пусть уж до конца, – то ли где-то был согласен с Малым и даже восхищён его смелостью так открыто об этом заявить.

– А чего шутить? – гордо огрызнулся Малый, огрызнулся с таким напором, что на его бычьей шее проступили жилы.

Но дядя Митя уже снова ушёл в своё шитьё и не ответил. А Костя, перехватив ненароком взгляд Малого, почувствовал вдруг брезгливость и страх. И чего это он так непрошено заступился за Малого, и в особенности сегодня, когда тот явно за ним шпионил? Неужели боится? В этом было что-то гадкое и липкое. “Трус, жополизник, – говорил он себе в сердцах. – И чего это я лебежу перед ним? Говно он – и всё. И сам кому хочешь глотку перегрызёт”.

Малый оторвал кусок газеты, поделил её пополам, себе и Косте, и насыпал махорки. Они закрутили по самокрутке, закурили. Малый отдал свою дяде Мите, а себе стал закручивать новую.

– Ага, подлизываешься, сукин сын, – тепло пробурчал дядя Митя и добавил: – Нехорошо, братцы, мы живём. Один срам. Да.