Трамвай мой - поле

Проворно и покорно прыгало в его руках шило, извивалась дратва, затягивались петли. Капля по капле падала из прохудившегося крана вода и гулко отдавалась в эмалированной, с ржавыми выбоинами, раковине.

– Где стоим, там и ссым. Нехорошо. Не по-людски, – закончил свою мысль дядя Митя после продолжительной паузы, а Костя невольно вспомнил, как однажды утром он зашёл к нему и застал его писающим в эту самую раковину.

Смешно. Костя уже готов был сказать об этом вслух, но вовремя спохватился. И хорошо, что спохватился, иначе вышло бы подло. Вышло бы, что он снова подыгрывает Малому (ну не гнида ли ты, Костик?), да и над дядей Митей нечего ржать. А Малый, уж будь здоров, наржался бы вдоволь.

В это время появилась Клавка – мать Малого. Такая же сбитая, как и он, молодая, в свежей завивке, заносчивая и тёртая. Она работала буфетчицей в мореходном училище, знала по имени всех капитанов загранплавания и имела в жизни одну цель: выучить на капитана загранки своего балбеса-сына, то есть Малого. Ясное дело, о мореходке тогда мечтали мы все, поэтому относились к Клавке с почтением и надеждой. Авось всё ж таки поможет…

Она приоткрыла дверь и потребовала, чтобы Малый немедленно шёл домой.

– Не пойду.

– Пойдешь.

– Не пойду!

– Посмотрим!

Она рванулась к нему с распростёртыми руками, намереваясь схватить за чуб и потащить. Но он легко перехватил её руку, поймал на лету другую и, держа её за запястья, стал неожиданно нежным и доверчивым пай-мальчиком.

– Ну, мам, ну что ты? Я же сказал, иду. Я же сказал, ещё полчаса. Хорошо? – уговаривал он её смеясь, с какой-то дурашливой покорностью.

– Ах ты, подлюга! Ну как же тебе не стыдно? Ну как же не стыдно? Ты же знаешь, чуть свет я уже на ногах, а ты что? По два года в каждом классе сидишь и в ус не дуешь?.. Пусти руки. Только бы шляться. Двоечник! Паразит! Ни ума, ни совести. Пусти руки, говорю!

– И знаете, что самое ужасное? – вставил слово дядя Митя, – Они ныне все такие. Да, да, представьте себе. Наши дети нынче никуда не годятся. Это уж будьте уверочки…

Во время этого глубокомысленного обобщения мать Малого высвободила наконец свои руки и резко повернулась к дяде Мите.

– А вы, Митя, тоже хороши. Собираете их тут у себя. Курите, пьянствуете! Чёрт знает что делаете! Бардак какой-то развели!

– Ма!..

– Вы же видите, что родители против. Почему же не разогнать их к чертям собачьим? Не выгнать?

– Ма-а!..

– Что “ма” ? Не правду я говорю?

– Не правду, – сказал дядя Митя. – Никакого бардака здесь никто не разводит. А насчёт выгнать, то, уверяю вас, положительно с вами согласен. Но как? Как, скажите, живого человека из дому выгнать? Вы бы выгнали? Ведь мы же люди…

– Ах, оставьте, Митя, свои философии. Надоело слушать…А ты, Витька, учти. Через полчаса не заявишься – запру на замок и вообще ты у меня никуда входить не будешь. Усёк?

Она ушла.

Дядя Митя закончил работу, снял фартук, аккуратно покрыл им верстак и начал мыть руки. Он был в одной майке, и на его рыхлом теле, между основанием шеи и плечом, как раз под лямкой майки, была видна глубокая продолговатая впадина, словно кто-то всосал кожу изнутри, – след от извлечённой после войны пули. Все пацаны в доме видели восемь других таких же следов на его теле. Особенно глубокий, сине-бордовый, был на левом боку, на рёбрах. Это попал сюда осколок. Осколок был, видимо, изрядный и, пробив лёгкое, сделал дядю Митю туберкулёзником на всю жизнь.

Несмотря на это, дядя Митя пил и курил по-черному и, вообще, как говорила Бузя, был открыт всем ветрам. И, никогда не находя общего языка со взрослыми, был свойски прост и дружен с пацанами. К нему можно было прийти в любое время дня и ночи, так что его сырая квартирка под лестницей, с глиняным полом и одним окном, была вроде штаба для них.

Плеснув на руки керосину, поскрёб их ногтями, намылил хорошенько, а после того как вымыл и вытер, смазал ещё тщательно вазелином. И убедившись наконец, что с руками все в порядке, достал краюху хлеба, луковицу, уселся на табуретке у плиты и стал молча есть, будто ни Кости, ни Малого при этом не было.

Обиделся, что ли?..

Однако сухой хлеб, вероятно, плохо лез в глотку. Он достал бутыль самогону и гранёный стаканчик. Налил. Поднёс к губам, но не выпил, а достал другой такой же стаканчик, тоже наполнил его и поднёс Косте.

– А мне? – сказал Малый.

– А ты домой иди.

– Ну вот ещё.

Малый сам взял себе такой же стаканчик с полки и сам наполнил его самогоном.

Из дальнейшего Костя мало что помнит.

Уже после первого стаканчика стены в его глазах начали слегка крениться в разные стороны, потом то же самое начало происходить с полом. И он старался не смотреть на стены и не опускать глаза в пол, а смотреть прямо на лица – дяди Мити или Малого. Смотреть на лица было как-то легче.

Дядя Митя тоже вскорости повеселел. Не сразу, но вскорости. Сначала стал красным, как рак, а потом повеселел. И всё допытывался у Кости, читал ли тот “Азбуку коммунизма”, книгу, которую нигде теперь не сыскать, потому что её склевали летучие мыши.

– Какие ещё летучие мыши? Которые летают?

– Ты что, Костя?.. Ты что?!