Трав медвяных цветенье (СИ)

С места Стах не сходил всё то время, пока девка коз поила. Как погнала их прочь –следом увязался. Спохватившись, заговорил, в глаза заглядывая:

– Кто ж ты такая, душа-радость, красна девица? Где твой двор, и кто твой батюшка?

Спрашивал осторожно-вкрадчиво – потому как обхожденью любезному обучен был и знал, что не дело это – молчать, как рыба, да таращится попусту…

Девка – точно! – не фыркнула, гнать от себя не стала – очень даже охотно да приветливо, грудным мелодичным голосом, отвечала, влекуче поглядывая:

– Агафьей звать… Дормедонтова дочь... третий справа двор… лемехом крыто…

Горделиво, с вызовом проговорила – и тугими грудями качнула, на парня прищурившись испытующе. Стах от упругих грудей взор с трудом оторвал и еле ком внутри сглотнул, чтоб выдохнуть. Сердце колотилось в груди, как бешенное, и мышцы узлами скручивались. Однако ж спесь в девке уловил – и только усмехнулся про себя: что Гназдам лемех? Гназды иначе, как черепицей не кроют!

Долго, тащась за девкой, удерживался Стах – имя Гназдово не поминал. Не торопился. Пусть она, девка, не на славу родовую купится, а на его, Стахову, стать молодецкую, на умное приветное обхождение. А подмывало её, Агафью эту – так и сразить… Особенно, когда при виде родного двора, заторопилась и стала косо-зло на парня поглядывать, словами покалывать:

– А ступай-ка себе, малый, по своим делам! Не ровен час, батюшка глянет…

Батюшка… ишь как… Дормедонтом звали… не Лаваном. Да и девку – Агафьей… не Рахилью ветхозаветной. Да и не думалось в тот час Стаху ничего такого… даже в голову не вступало… даже и Библия-то забылась разом, словно не слыхал никогда. Никаких Рахиль вовек бы не вспомнил! Какие Рахили – когда Гата-красавица плавно плечами поводит да глазами янтарными из-под густых ресниц искрит?!

Не выдержал Стах. После обидной девкиной усмешки – оборвался. Назвался. Что вот, мол, есть я из рода Гназдова… Девка приостановилась, внимательно на Стаха посмотрела, с ног до головы глазами окинула – и ещё едче усмехнулась. Однако ж тут же следом задумчиво на него уставилась и порядком поразглядывала… А потом туманно так обронила:

– Ну, коль до ворот не поленился – ищи пути за ворота… Слыхала я, Гназды бедовые… Поглядим, что за Гназд такой…

Стах слова её за добрый знак принял, искры глаз золотые да рябь рубиновую – за интерес влекущий… И в следующий же день нашёл подход – явился пред очи Лавановы… Дормедонтовы, то бишь. Грузный широкий мужик с окладистой, по пояс, сивой бородой так же замедлил на нём задумчивый взгляд. Глаза были странные: одновременно внимательные и какие-то равнодушные. А, в общем, неразборчивые глаза: мутные, бесцветные, расплывающиеся, точно сквозь тебя смотрят. Если добавить снизу кривобокую бугристую грушу, да под ней долгую, плотно сжатую борозду безгубого рта – то шевелилось недоумение, как же это от такого булыжника-папаши народилась яхонт-дочка такая … Стах по домашним разговорам знал, что к родне надо приглядываться серьёзно, узнавать про неё получше, не стесняясь расспрашивать и до всего докапываться. И потому с папашей пришлось иметь долгую беседу. По беседе – вроде, ничего выходило. И окружающий домашний достаток выдавал уклад крепкий, надёжный, размеренно-правильный. Но… что-то было в папаше такое… не то, что обличьем подкачал… не в плотской красе дело, а…

С младых ногтей слыхивал Стах от отца, да от старших братцев бывалых, да от товарищей добрых – де, прежде чем по рукам ударить – глянь человеку в лицо. Потому как – на ином, словно в толковой грамотке – выписана-выведена душа человеческая… И – если у кого из правого глаза плут мигает, а из левого вор щурится – обойди такого стороной… бережёного Бог бережёт…

Не уберёгся молодец. Поглядел, было, на грамотку повнимательней… всмотрелся – ещё б чуть-чуть – попристальней… ан, Агафья-краса, Гата медовая – вдруг в двери глянула… лучистым глазком сверкнула… как молоком, улыбкой плеснула, и повлёкся парень всеми чувствами, всеми помыслами вслед улыбке той… а про батюшку думать забыл. Один раз только из дебрей золотисто-розовых вынырнул… через силу туман мечтательный разогнал-рассеял – рассеяно спросил, с Гаты глаз не сводя:

– Ну… так как, Дормедонт Пафнутьич… пришлю сватов… отдашь за меня дочку?

Слегка поломался Лаван… не без этого… Ну – как же! Цену-то набить! Мол, мы сами с усами, и крыша у нас лемехом крыта. Стах такое дело понимал и мимо ушей пропустил. Как положено – уважение к родителю блюдя – до трёх раз кланялся, слово в слово:

– Отдашь дочку, Дормедонт Пафнутьич?

Два раза, дрожь нетерпения скрывая, папаша чопорно молчал. На третий – кивнул торопливо, и даже слишком:

– Присылай сватов! Отдам.

И ведь не лукавил. Правду говорил. Это Стах на мёд-молоко больно сладко рот раззявил… Не знал тогда, что есть у хозяина и другая дочка. Старшая. И звали-то её именем, на Агафью похожим, только куда более редким… Гаафа. Вот Гаафа-то эта – вся в папашу вышла. Тут Дормедонт Пафнутьич мог быть спокоен и не сомневаться. И глазки тятины, и носик… да и души потёмки: те же углы, те же впадины…