Травма и душа. Духовно-психологический подход к человеческому развитию и его прерыванию

Это сновидение показало, как функционируют архетипические защиты (люди в черном). Они персонифицируют дезинтегрирующие факторы психе (см. главы 3 и 9), предотвращающие восстановление связей для воссоздания целостной жизненной истории, потому что некоторые ее аспекты очень болезненны. По существу, это защиты «от целостности», и они были, так сказать, «созданы» из агрессии, обращенной на себя, – той агрессии, которую Синтия в подростковом возрасте не могла выразить ее настоящему объекту. Они демонстрируют, как психе повторяет раннюю травму. Предательство отца теперь становится предательством самой себя, то есть какая-то ее часть становится внутренним предателем, внутренним антагонистом. «Люди в черном» препятствуют исцелению, не позволяют ей стать целостной.

Говоря на мифопоэтическом языке, эти люди в черном подобны Мефистофелю. Они заключили тайный бессознательный договор с Эго Синтии по поводу ее страдания. По сути, они согласились защитить ее от полного переживания страдания, если только она приостановит свое осознание, то есть не станет чувствовать того, что связано с тем, что происходило в том доме. Это означало частичную потерю души, т. е. собственной витальности, живости. В каком-то смысле Синтия отвернулась от полного осознания страданий своей ранней жизни. После пережитой травмы бывает невозможно подлинное страдание, необходимое для индивидуации, и его замещает другой тип страдания – хроническое аддиктивное страдание «под присмотром» защитной системы, представленной этими людьми в черном.

В терапии Синтия отказалась от бессознательного договора с темными силами (мужчинами в черном) и с полным осознанием переживала свое страдание. Благодаря ее сновидению, мы теперь понимали, с чем имеем дело. Синтия осознала, что саморазрушительные силы в ее сновидениях были не такими уж страшными. Они – лишь ее собственная агрессия, от которой она отказалась и которая оказалась обращенной на нее саму. Они были не ее виной, а ее ответственностью.

Несколько месяцев спустя она увидела еще одно сновидение:

Я еду по улице с тремя полосами движения. Машина старая – родстер DeSoto, 1940 года, похож на старый автомобиль моей матери, но с прекрасным интерьером – все в красном. Верх открыт, в машине я одна.

Похоже, мне надо рулить, но я закутана в шерстяное одеяло… машина очень хорошо едет сама. Я решила, что так не пойдет. Я выбралась из одеяла и положила руки на рулевое колесо, поставила ногу на педаль газа.

Этот сон мне не нужно было интерпретировать. Синтия осознала повторяющуюся тему автомобиля с «автопилотом», которая уже присутствовала в сновидении с людьми в черном. Она была довольна, что теперь приняла вызов, повела машину сама, то есть стала играть более активную роль в своей жизни. Она подумала, что «шерстяное одеяло», в которое она была закутана, представляло собой утешающие иллюзии о «счастливом детстве», которые убаюкивали и уводили прочь от травмирующей жестокости ее отца. Эти утешающие иллюзии были частью ее непреходящей бессознательности, поддерживаемой опять же людьми в черном. Они стали ей больше не нужны, когда она утвердила свою силу и инициативу более воплощенным, активным способом.

Завершающее сновидение из этой серии возвращает нас к юнговскому образу целостности как «чего-то большего», чем простая интеграция частей личной истории. В аналитической терапии процесс рассказывания личной истории, которая обычно упрятана за личными комплексами и защитными конструкциями, постепенно приближается к «более правдивой» или более аутентичной истории или, может быть, только к «расширенной» истории. Наоми Ремен в своей книге «Мудрость кухонного стола» подчеркивает, насколько нам важно рассказывать свою историю снова и снова, слушать истории наших предков, родителей и друзей, потому что, по ее словам, за этими личными историями всегда стоит «одна история» (Remen, 1996: xxvii) – архетипическая драма. Видимо, это изначальная человеческая мечта о целостности.

Позже в анализе мы с Синтией прикоснулись к «великой истории» с помощью сновидения, указывающего на разрешение ее отцовского комплекса. Сновидение Синтии поместило проблему с ее внутренней отцовской фигурой в более широкий контекст. Оно было на ее любимом французском языке, на котором, как она выразилась, «обо всем говорят красивее, чем на английском». В юности она говорила по-французски и провела восхитительное лето в Париже, когда была там по студенческому обмену. Она почти все забыла. Но что-то в ней помнило этот язык! Вот тот сон от первого лица: