Трехчастная модель, или представления средневекового общества о себе самом

Эту двойственность каждый может увидеть своими глазами. В распорядке церемоний: когда королей IX века коронуют в Реймсе, светские чины стоят слева от них, чины церковные справа, на лучшем месте: Христос восседает одесную Отца[130]

. А поскольку «молящимся», oratores, надлежит наставлять других, указывать воинам, bellatores, где зло, а где благо, устанавливать для них запреты, определять ценности, то такая работа подготавливает появление нового ordo, призванного занять свое место рядом с порядками вдов, единобрачных, клириков: это порядок воинов. Образцовый персонаж этой социально-этической категории, разумеется, — король. Ибо если король прежде всего, principaliter, вбирает в себя две функции, то одна из его ролей, одно из его лиц, воинственное, пыл его «молодости», груз плоти отделяют его от клириков, неудержимо влекут его налево, к земле, в битву. Государь ведет за собой другой отряд, земной; что и показывают художники, рисующие Церковь, ecclesia (пока сохраняется традиция изображать ее в виде человеческих существ), расставляя одних позади папы, других позади императора[131]

. И когда Седулий Скот в своем «Трактате о правителях» создает символическое изображение короля, то помещает его, невозмутимого, в большом дворцовом зале, как самое прекрасное, что есть в видимом мире, как солнце и море, сидящего одиноко и неподвижно, принимая подношения, раздавая полными пригоршнями благодеяния, и долг его состоит в справедливости и щедрости. Но если он щедр и справедлив, если он излучает мир, то это потому, что прежде он хорошо сражался. Его «главный» долг — вести войну, «более необходимую для людей, чем покой; мир усыпляет, война побуждает к доблести». Основная миссия: Захария предназначает ее тому, кого считает истинным королем франков. «Зерцала государевы» в IX в. предназначают ее всем «знатным».

То есть людям, которые, не принадлежа к Церкви, тем не менее призваны руководить другими. Две функции — это две функции управления. В каролингской культуре существует понятие некого поля власти, разделенного на два участка. Это поле, однако, не покрывает всего социального пространства. Алкуин в конце VIII в. говорил уже вполне ясно — а для его ученых друзей это само собой разумелось, — что не все миряне — воины, и призывал кентское духовенство исправить свои нравы, дабы «те из мирян, кто занят у вас воинским делом, стали через вас сильнее, а народ вступил на путь спасения»[132]

. Духовенство, воины, народ. Функциональная двучастность делит надвое единый корпус правителей, rectores. И оставляет прочих — подданных. В геласианскую дуалистическую схему вписана трехчастность, то «деление натрое», которое Луазо считает самым совершенным во всех случаях. Всякая игра играется на троих, «всякое социальное взаимодействие — по сути треугольное, а не линеарное»; даже если встреча — это дуэль, то она проходит на глазах у зрителей, и «роль свидетелей может в любую минуту превратиться в роль участников (что и происходило в Дуэ в 1024—1025 гг., когда епископ Герард и граф Фландрский спорили перед многолюдным собранием, и каждый из антагонистов, обращаясь к "народу", старался привлечь его на свою сторону), и в бесчисленных сцепленных между собой триадах, которые образуют общество, существует постоянное чередование активных пар и господствующих коалиций»[133]

. Само использование идеи, завещанной политической моралью IX в., привело к делению социального поля на три части: обладатели «власти», обязанные вести духовную битву; обладатели «могущества», обязанные вести битву земную; наконец, все те, кто не носил меча, символа могущества, но кто и не молился, кто имел лишь одно право — право молчать, кто имел лишь один долг — долг повиноваться, пассивно и покорно: «сервы», или «рабы», servi. Разве Адальберон говорил что-то другое?

V. Троичность

Адальберон не говорит ничего другого. Но он прямо утверждает принцип троичного деления. Трехчастность — и не та, какой обычно пользовались со времен поздней античности мыслящие люди в латинской Церкви.