Трепет

Первой целью было вырваться, второй – причалить, третьей, кажется, прочно обосноваться на родной почве, что виделось до приятного выполнимым. Из 35 часов и 36 минут поезда по направлению к корням Федор потратил на размышления минут десять, а остальное время проспал втупую, без снов, впервые за эти годы сбросив с себя все маски и к ним приделанные обязательства. Глупое будущее засасывало серый вагон, а Федор просто не возражал.

«Стыдно не быть слабым, стыдно оставаться слабым», – с важным видом декламировал Федор, когда Лизка не признавалась в отсутствии малейшего понятия о том, куда нужно вставлять один вспомогательный глагол, а куда – другой. Себя он только исподтишка спрашивал, стыдно ли быть жуком, потерявшим последние крылья и копошащимся в собственных воспоминаниях, но второй внутренний голос в эти мгновения пресекал безобразие и обещал, что впереди еще будет не Эверест, но все-таки какая-нибудь гора Народная. Тогда Федор думал о народе и начинал дергаться, а когда истерика заканчивалась, откладывал мысль и обещал вернуться к ней, как только город абсолютно впитает его потрепанный, успевший стать инородным микроорганизм. Нельзя быть инородным и народным за один присест.

Издалека местные казались стадом, и с этим было сложно что-то поделать, да и не очень хотелось. Чаще Федор, наоборот, представлял себя единственным или в крайнем случае последним носителем интеллекта, героически сбежавшим из-под прозрачного колпака, теперь уже плотно подогнанного к размашистой блинной сковороде. Пренебрежительное отношение к городу помогало Федору выселить из нового дома увязавшихся за ним демонов, но вот он сам, смущенный и отрешенный, завалился назад в отчизну и пытается сочинить правдоподобный монолог о переосмыслении и привязанности. Вдобавок ко всему он хотел не только заново или даже впервые породниться с аборигенами, но и научить дикарей каким-нибудь невиданным фокусам, а возможно, и спасти их от неминуемой гибели. Город трепыхался в агональных судорогах, однако Федор был уверен, что здесь еще можно жить, стоит только осмелиться на перемены. Этим проверенным рецептом он гордился и потихоньку хорохорился в своих четырех стенах, а однажды, преисполненный мудрости и храбрости, даже пнул слегка опостылевший санькин скутер, пробуробив самому себе: «Да это я тут самый крутой и просветленный».

Но все-таки первое время Федор планировал провести в свое удовольствие, и после вечерних прогулок он устраивал одиночные оргии, позволяя себе все то, что ему никто не запрещал и в предыдущей жизни. Отыскав во втором ряду видеокассет запретную киноленту, он запустил ее к праздничному ужину, состоявшему из необъятного кремового торта с розочками и шоколадным драже и литровой бутылки пива, которое, в отличие от Федора, было нефильтрованным. Так он отметил три месяца с момента самого дерзкого поступка в своей жизни. К этому времени у него была работа, секс, истоптанный, но еще не наскучивший город и облачные надежды, которыми иногда тянуло с кем-нибудь поделиться. Напиваться в одиночку Федор считал приятной, но все же дурной практикой, поэтому следующую пирушку он планировал закатить уже с корешами. Федор не помнил, как их заводить, и побаивался встречаться со старыми, которые в здешней среде повзрослели гораздо раньше и глубже, чем он в своем парадизе. Впрочем, самопальный дедлайн по ассимиляции Федор еще не прозевал. Свою слоеную жизнь он закинул в духовку и практически приготовился запекать.

11.

Единственным человеком, которому Федор рассказал про Вику, был Лев Сергеевич. После занятия, посвященного способам выражения ближайшего будущего, Федор планировал собрать рюкзак и отправиться восвояси, но тут Лев Сергеевич, от какой-то скуки прислушавшийся к заключительному фрагменту урока, воспрял и с плохо скрываемым балагурством просипел: «?Voy a fumar un сигарета!¹⁰ Составите мне компанию? Побеседуем». От таких предложений таких персонажей Федор отказываться не умел, и они отправились на балкон, общий для всех жителей седьмого этажа.

На балконе Федору даже понравилось, и он твердо решил в следующий раз забрести сюда после работы и насладиться шикарным видом на муравейный Тбилисский рынок, перекресток проспекта Ленина и Гомельской, стелу с названием района, вписанным в шестеренку небесного цвета, и просто на людей, плывущих по асфальту со скоростью допотопных ледозаливочных машин. Спешить в городе было не принято, потому что некуда, и Лев Сергеевич тоже не торопился зажигать зажатую между губами сигарету, а сначала наморщил лоб и просверлил какую-то точку на противоположной стороне улицы, пока Федор, уже успевший сохранить в голове панорамный снимок, переминался, ожидая тяжелого, извилистого разговора. Спустя пару тысяч часов Лев Сергеевич встрепенулся и, кажется, удивился, осознав, что курит не в одиночестве, однако долгое замешательство он себе позволить не мог, поэтому, хлопнув Федора по плечу, начал с традиционного вопроса, на который учитель так и не подготовил приемлемый для самого себя ответ.