Треть жизни мы спим

После операции прошло полтора месяца, шрамы, потемнев, были мало заметны и не болели, только немного чесались, но приходилось носить подгузники и пользоваться тальком, чтобы те не натирали промежность. Все теперь крутилось вокруг его болезни, все было связано с ней: мысли, переживания, распорядок дня, встречи, разговоры, а то, что не относилось к ней, осталось в прошлом, если точнее, в прошлой жизни, ведь после операции у него началась совершенно новая, впрочем, если это вообще можно было назвать жизнью. Он часто просыпался посреди ночи с криком, выныривая из лихорадочного, тяжелого сна, и из головы, как гвоздь, торчало осознание того, что с ним случилось. Он стал плаксив, истеричен, несдержан, обедая, вдруг вскакивал, швыряя в стену чашки и тарелки, а после собирал осколки старым лохматым веником, не здоровался с соседями, ненавидя их только за то, что у них нет рака, а у него есть, выбрасывал мусор из окна кухни, ленясь дойти до выставленных во дворе баков, до мусора ли, когда только что отрезали простату, он перестал слушать музыку, потому что все сводилось к болезням, даже музыка, и в травиате он слышал туберкулезный кашель, а от иоланты слеп, и в магазине, расплачиваясь в кассе, мог вдруг сказать продавщице, рябой, заспанной: вот вам без сдачи, а у меня, знаете ли, онкология, два месяца назад прооперировали, и это еще только начало, представляете, рак третьей степени, у меня, вот этого мужчины, который стоит сейчас перед вами, ни с того ни с сего, а за что эта напасть — никто не знает. Его теория жизни ради жизни, в свое удовольствие и в стороне от кипящего котла, которым виделось ему общество, летела ко всем чертям, потому что никаких удовольствий и оправданий для себя у него не осталось. Секс и женщин пришлось вычеркнуть, прогулки стали в тягость из-за чувства, часто обманчивого, что он обмочил брюки, а в чем еще было искать ему удовольствия, не зацикливаться же на еде, в которой, впрочем, он всегда был неприхотлив, в том числе из-за стесненных средств, а наблюдать за реальностью, находя сложное в простом, а красоту в обыденном, стало невозможно, и красоты он больше не видел ни в чем, и сложности относились теперь только к болезни, да кроме всего прочего никакого удовольствия не было в том, чтобы ощущать кожей каждую минуту своей жизни, когда у тебя все время переполнен подгузник. Человек стерпит любое как, если будет знать зачем, зачем, зачем. Зачем спрашивал он себя каждое утро, уставившись на свое отражение: исполосованный живот, маленький, сморщенный член, из которого капало, как из протекающего крана, и плохо растущую, с проплешинами щетину, из-за чего приходилось теперь бриться два раза в день, чтобы не быть самому себе отвратительным, только для этого. Зачем — спрашивал он и не находил ответа.

Врачи предлагали радоваться, что легко отделался, не всем так везет, бывает, кому-то удаляют яички, разрезая мошонку, а бывает, что уже слишком поздно даже для этого, и прописали курс антидепрессантов, а на первое время даже немного транквилизаторов, чтобы он спокойнее переносил последствия операции и лечения, и бывшая купила ему в ближайшей аптеке лекарства по рецепту, с запасом на несколько месяцев, но он не пил их, потому что не хотел превращаться в напичканного флуокситином счастливого идиота, который радуется тому, что небо голубое, а трава зеленая, и, сидя каждый вечер перед телевизором с пресными крекерами и безалкогольным пивом, потому что соленые крекеры и обычное пиво ему теперь нельзя, доволен собой и жизнью. А так как таблетки он не пил, то не смотрел и телевизор, чтобы, услышав, к примеру, о планах экономического развития на двадцать лет или фармацевтических открытиях, которые через тридцатилетие сделают очередную болезнь излечимой, не ловить себя на мысли, что его это уже не касается, ни план экономического развития, ни фармацевтическое открытие, ничего, что откладывается больше, чем на пять лет, а то и меньше, если лечение не подействует, а вообще-то положа руку на сердце ему бы очень хотелось услышать что-нибудь вроде предсказания о конце света: комете, которая неизбежно столкнется с землей, причем очень скоро, но когда его уже здесь не будет; эпидемии новой чумы, с мутировавшим штаммом, не поддающимся лечению, или еще какой-нибудь приятной новости, обещающей отправить мир в тартарары, потому что нет ничего обиднее, чем знать: ты умрешь, а все останутся, ты умрешь, а в торговом центре будет ажиотаж из-за сезонной распродажи, ты умрешь, а ученые найдут лекарство от твоей болезни, и от нее больше никто не будет умирать.