Третья планета от солнца

Сдержавшись, чтоб не обругать двадцатичетырёхлетнего неразумного дитятю, к тому же отца трёх детей, она, выдавив улыбку, обняла и поцеловала пахнущего потом, кожей и пылью сына, едва сдержав слёзы: слава Богу, жив и здоров.

– С женой поздоровайся и детей обними, – в приказном тоне велела непутёвому, на её взгляд, отпрыску: «Так и есть – непутёвый», – вновь недовольно поджала губы, видя, как сын, по-быстрому чмокнув в щёчку пышно разодетую жену и погладив по головам двух старших детей, бросился к пышногрудой ключнице, сияющими голубыми глазами ласкающей любимого и прижимающей к себе рослого шестилетнего мальчика.

Обняв и расцеловав Малушу, а затем младшего сына, смеясь и что-то рассказывая им, повёл за руки в залу терема, не обратив внимания, как нахмурилась мать и насупилась жена.

Сумев превозмочь досаду, княгиня приветливо поклонилась Свенельду, его сыну Люту и спешившейся дружине.

– Здрава будь, княгиня, – вразнобой забасила гридь, сняв шеломы и кланяясь ей.

Княгиня с раздражением заметила, что некоторые гриди, подобно Святославу, обрили головы, оставив лишь пучки волос на макушках.

Вечером, оставшись вдвоём в гриднице, мать стала выговаривать сумасбродному дитяте:

– Святослав, ты будто не русский князь, а печенег какой, – строго глядела на сына, сидя в кресле напротив.

Между ними стоял стол с тремя горящими свечами, отбрасывающими тени на развешенные по стенам щиты и оружие.

– Как уничтожу хазар и возьму под свою руку печенегов, так отращу прежние волосы, – мягко ответил он, с любовью глядя на постаревшую мать. – А сейчас я – степняк. Научился, как они, есть зажаренное на углях мясо, и спать не в шатре, а подстелив потник с седлом в головах.

– Вот и я говорю – ты не славянский князь, а тюрок. И бороду сбрил. Она тебе очень шла.

– И я о том же – не уступлю им. В следующий поход не возьму ни возов, ни котлов, но, нарезав конину, зверину или говядину, зажарю и съем, – улыбнулся, приметив, как мать перекрестилась и сплюнула.

– А спать буду… – продолжил он.

– С женой, венгерской княжной Предславой, – перебила его мать.

– Нет, с ключницей Малушей, – хохотнул сын смело и независимо глядя на княгиню. – В четырнадцать лет женила меня, не дав погулять, а в пятнадцать уже Ярополк родился, сейчас ему девять и брату его Олегу – восемь. Лишь с Малушей у меня всё по любви.

– В четырнадцать лет отрок на Руси считается взрослым, – возразила мать. – А в семь лет, через год, то есть, будешь Владимира на коня сажать, чтоб в отцово стремя вступил. Ты не только тюрок, но и дружинник неразумный бедовый, – разволновавшись, поднялась с деревянного стула с резными подлокотниками, и нервно стала вышагивать вдоль стола, колыша пламя свечей, отчего оружие на стенах задвигалось, словно кто-то невидимый размахивал им, что очень обрадовало и обнадёжило Святослава: «Видно Перун даёт знать, что впереди меня ожидают битвы», – сделал вид, будто внимательно слушает мать.

– … У дружинников – что в жизни главное?

– Что? – с любопытством переспросил Святослав.

– А то сам не знаешь? Мечами махать, да удами своими, прости Господи, а потом полонянок либо селянок нудить. До семьи им дела нет, до жён и детей малых, – весьма заинтересовала своими рассуждениями князя.

– … Все, как один, охальники. А ты – первый среди них, – немного успокоившись и усевшись на покрытую ковром скамью, ворчливо вещала мать. – Давно пора тебе, сыне, мирными делами заняться: данью, судами над мошенниками, прохвостами и татями всякими. А у тебя то наложницы на уме, то охота, то пиры… А потом – вновь на войну. О детях и не вспоминаешь. Я рощу Ярополка, Олега и Владимира.

– Да что ты говоришь, матушка, какие наложницы? Я Малушу люблю.

– Во-во. А бедная Предславочка в подушку по ночам воет, отцветая, как сирень, без мужней любви и ласки. Принимай тогда христианство и живи с одной Малушей… Даже на это я согласна, хоть она и ключница, а не княжна или боярыня.

– Не могу, матушка. Дружина не поймёт и осудит. И неужели ты забыла, как грязные ромеи унизили тебя, когда семь лет назад посетила Царьград? Не прощу им позор своей матери, и Руси в твоём лице. Осмелились три месяца держать тебя на лодье в гавани, не допуская в город.

– Сын, я христианка теперь. Одумались они, извинились за нанесённое оскорбление и уговорили принять христианство. Сам патриарх Цареградский окрестил. Бог терпел и нам велел. Я знаю, что судьба накажет меня за жестокую и безжалостную расправу над древлянами и их князем. Но я мстила за мужа и была в то время не христианка, а язычница. Но грех не проходит бесследно, и расплата вернётся если не ко мне, то к детям, – жалостливо глянула на сына, – или внукам, – хотела перекреститься, но в гриднице не было иконы, а лишь оружие, которому молился её сын. – Отрекись от сурового Перуна и поверь в кроткого и милосердного Христа. Я и внукам, детям твоим, не устаю это повторять, и к вере Христовой надоумливать.

– Мать, я не стану унижаться перед ромеями, а побью их, и они сами предложат мне дружбу, как предложили её князю Олегу.