Хоть я и по природе своей немногословен и не склонен к самокопанию, но я считаю должным произвести беглое описание, проясняющее моё происхождение. Меня зовут Хью Обри Мичем, из хартфордских Мичемов. Мы были стародавней семьёй янки, слесарями и жестянщиками, испокон века ведущими дела на всех фермах, существовавших на суровой земле Коннектикута. Мои предки ловко соображали насчёт долларов и возможности их заработать, лица их были спокойны и строги (как у мужчин, так и у женщин), сами они были немногословны, в роду не было лысых и лишь чёрная метка алкоголизма и меланхолии проявлялась пару раз в поколении. Если принять во внимание всё это как мои черты, то я был более обязан своим формированием трём учителям, о первых двух из которых я слегка расскажу.
Первый — это человек по имени Сэмюэл Кольт. Я был достаточно сообразителен, чтобы иметь такого прапрадедушку, как Сайрус Мичем, известного в качестве одиозного тирана, совершившего один умный поступок в беспросветной жизни в бытность свою владельцем скобяной лавки в Хартфорде. Он поверил в молодого Сэмюэля Кольта и созданную им новомодную крутящуюся штуку под названием «револьвер», вложившись в подъём первого в Коннектикуте завода (самый первый, в Нью-Джерси, потерпел неудачу). Это был отличный карьерный шаг, потому что все мы в качестве дальнейших наследников Мичема имели выгоду от изобретения полковника, имея постоянно пополняемый источник денег, вполне достаточных для того, чтобы заниматься чем хотим вместо того, что нам нужно. Мы учились в лучших школах, у нас были лучшие праздники, мы знали радость больших домов на холмах под вязами и слышали, как деревенщина зовёт наших отцов «сэр». Мы удачным образом превращали геноцид индейцев, уничтожение моро,[139]
борьбу с гуннами, сражения с нацистами и Великой восточноазиатской сферой совместного процветания[140] в свою финансовую независимость.Некоторые из нас погибали в каждой из тех кампаний. Отец же мой был дипломатом, служившим по линии Госдепартамента в Париже перед войной, с 1931го по 1937й год, где я и вырос, впитав язык легко и полностью. Также он работал на более титулованную структуру, как и все разведывательные агентства — практически абсолютно бесполезную, называвшуюся «Управление стратегических служб»[141]
и в действительности бывшую в тридцатые годы краснее Москвы, а затем снова вернулся в Вашингтон для продолжения карьеры добропорядочного джентльмена. Благодарю вас, полковник Кольт, за то, что вы обеспечили всё это для нас.Тут мне следует сделать сноску относительно языка, который я впитал «легко и полностью». Это не был французский, хотя по-французски я говорю. Это был русский. Моя няня, Наташа, была белоэмигранткой — княгиней, не меньше. Утончённая и культурная леди, она вращалась в высших белых кругах, поскольку Париж перед войной был белой русской Москвой — там было наибольшее количество эмигрантов, нежели где-либо в мире. Они были блистательными людьми, пусть и обманутыми — безупречно культурными, экстравагантно космополитичными, очаровательными, утончёнными и отважными, с высочайшим прирождённым интеллектом вкупе с гениальностью, неутомимыми как на войне, так и в литературе. Из них произошёл не только великий Набоков, но и Достоевский и Толстой. Я даже был, будучи маленьким ребёнком, на званом вечере в присутствии самого Набокова, хотя и не помню ничего об этом. Так что русский с налётом аристократичности стал моим первым языком в то время как мои родители были слишком заняты, творя парижскую сцену и занимаясь чем угодно но не мною, за что я благодарю их: уроки Наташи были гораздо более значимыми и запоминающимися, нежели что угодно, чему меня могли бы научить они. Этим и объясняется многое из того, что последует дальше.
Моего второго учителя звали Клинт Брукс из Йеля, где я совершенствовался в американской литературе, намереваясь потом уехать в Париж и работать там вместе со знакомыми из Гарварда в предприятии, которое они там начали и которое чертовски манило меня, «