Третья рота

Оттуда же помчалось эшелонами и на самолётах «Письмо к землякам»[80], разлетевшееся белыми мотыльками над завоёванным, но не покорённым Донбассом, землёй моей любви, моей юности…

Но что же это я всё о себе и о себе.

И Павел Григорьевич Тычина, и Рыльский Максим Фаддеевич, и все мы слились в один вооружённый лагерь слова, отданного служению Отчизне.

Отчизна!

Кроме неё, кроме её страданий и гнева, кроме её борьбы, для нас не существовало ничего.

И когда порой нам бывало и холодно, и голодно, то одна золотая мысль крепила наши сердца, полные любви к партии, к сыновьям Отчизны, которые, как ангелы мщения, в своих стальных шлемах стояли стеной сердец и металла против вооружённого зла, вооружённая правда против вооружённого зла, и мы, когда нам становилось очень тяжко, думали: «А на фронте ещё тяжелее».

Нам хотя бы смерть не смотрела в глаза, а там… Там…

К этому огненному «там», где решалась не только наша судьба, но и судьба всех простых честных людей на земле, стремились наши думы и сердца…

Осенью 1942 года часть наших писателей пригласили в Москву для литвыступлений.

В Москве я зашёл к т. Коротченко[81], который сидел за столом с намагниченными гневом и бессонницей стальными глазами.

Я спросил его:

— Какой у меня способ мышления?..

И вздрогнуло от радости моё сердце, когда я услышал:

— Большевистский.

Я сказал:

— Я хочу работать в Москве, тут ближе к фронту.

Демьян Сергеевич согласился.

Тогда я попросил разрешения его поцеловать.

И он вышел из-за стола, и я поцеловал его, как брата, как отца…

Так я был наэлектризован бурей, что гремела и в сердце, и вокруг…

Я работал и в украинском радиокомитете как поэт, и в Украинском партизанском штабе у т. Строкача[82], куда меня послал т. Корниец[83]. Для партизан я писал стихи и даже получил письмо от т. Ковпака, в котором он писал о том, что работает на черепах фашистов: «Это ещё цветочки, а ягодки будут впереди!..»

LXII

Никита Сергеевич вызвал нас на фронт — Тычину, Рыльского и меня.

Тычину тогда назначили наркомом образования Украины, которую ещё предстояло освободить, а Рыльский работал над словарём, и они не поехали.

Поехали Головко, Малышко и я.

Об этом я многое сказал в поэме «Отчизна», которую Прожогин так нечестно критиковал, когда меня били за стихотворение «Любите Украину!».

Но об этом — потом.

Имея базу глубоко в тылу, при штабе Воронежского фронта, мы иногда бывали на передовой.

Кормили нас не очень хорошо.

Первое всегда было из картофельных очисток, и у меня сильно болел живот.

Никита Сергеевич иногда приглашал нас в столовую штаба фронта и подкармливал.

Я там наедался так, что живот мой становился как тугой мавританский барабан.

Однажды Никита Сергеевич показал нам фотографию своего сына — лётчика, погибшего смертью храбрых.

Когда Никита Сергеевич рассказывал о смерти своего сына, он как раз держал в правой руке полную ложку супа, а в левой снимок сына.

И меня поразило, что ложка с супом в его руке не дрогнула, не пролилось из неё ни капли, хотя в душе седовласого воина бушевала буря…

Я эту бурю чувствовал своим сердцем, полным любви к человеку, так любившему и любящему Украину, которую он для нас олицетворял и которой, как и ему, принадлежали наши горячие и верные сердца.

Я с восхищением смотрел на него, на это железное спокойствие отца, сердце которого обливается кровью горя о сыне.

А вот и весёлое, хотя весёлое это могло закончиться очень грустно.

Мы были в Седьмой гвардейской армии. Наша «база» располагалась в селе, где размещался политотдел армии.

Когда мы приезжали с передовой — она проходила по берегу Донца, золотой реки моего детства, — и немцы били из-за неё по нас из тяжёлых пушек, сынок хозяина хаты, где мы жили, всегда встречал нас так:

— Ну как дела, пацаны? Закурить есть?

И вот стою я во дворе в солдатской гимнастёрке, в офицерском тёмно-синем галифе и кирзовых сапогах, в пилотке и портупее, с «ТТ» на боку и «Знаком Почёта» у сердца. Мы тогда ещё не были аттестованы и не имели званий.

Подлетает к воротам подворья, где я стоял, мотоцикл с передовой. Мотоцикл с коляской, в которой сидел маленький нервный горячий генерал.

Рукой в чёрной перчатке он сделал властный и резкий жест, мол, беги сюда!

Я иду к нему.

Тогда он кричит мне:

— Эй, ты! Беги!

Я иду к нему.

Подхожу к коляске и говорю маленькому генералу:

— Вы поосторожнее.

Он:

— Ты кто такой!

Я:

— Писатель украинский.

Он:

— А-а! Извиняюсь. Скажите, пожалуйста, где здесь политотдел армии?

— Я не знаю. Но здесь есть товарищи, которые должны знать.

Генерал выбирается из коляски и идёт за мной, нетерпеливо постукивая стеком по блестящему голенищу сапога.

Я чуть приоткрыл дверь сарая, где Головко, Малышко и корреспондент «Радянськой України» майор Купцов играли в карты и пили горилку.

Я тихо сказал Малышко:

— Андрей! Тут тебя хочет видеть один гражданин.

Малышко вышел, позёвывая и сонно моргая своими

японскими глазками, да ещё всем своим видом подчёркивая скуку, равнодушие и усталость.

Он ещё как следует не разглядел генерала, как тот обрушил на него бурю гнева:

— Как ты стоишь!..

И т. д.