Третья сторона

После смерти мальчишки Симона игра долго не клеилась, и он даже отчасти этому радовался, как будто хотел наказания, теоретически, для него невозможного, и, вопреки этой невозможности, всё-таки получил. Как будто восемнадцать пустых, нелепых и скучных жизней подряд выпали не просто так, не по воле случая, как всегда бывает в игре, а в отместку за допущенную ошибку. Пошёл на поводу у недостойной игрока слабости – теперь терпи.

И он честно терпел. Все эти восемнадцать жизней, которые, положа руку на сердце, доброго слова не стоили, не прекращал на второй же день, содрогаясь от скуки и отвращения, а влачил их долгие годы. Ну, то есть, условно долгие. Лет по пять-шесть каждую. Потому что всё-таки не железный, как в таких случаях говорят люди. Хотя видел он это железо, металл как металл, ничего особенного, будь он и правда железным, это вряд ли бы помогло.

Иногда думал, что напрасно ввязался в игру, не такая она захватывающая, как расписывали другие. Однообразная и выматывающая. И довольно жестокая, причём не только к фигурам, но и к самому игроку.

Чуть не бросил всё к чёрту, благо правила не запрещают выходить из игры по собственной воле до срока, даже старшие слова дурного не скажут, только пожмут плечами: ладно, дело хозяйское, захочешь, снова попробуешь когда-нибудь потом. Но решил, что сдаваться в самом начале пути недостойно. Надо сделать хотя бы первую сотню ходов. Старшие говорили, после этого начинается самое интересное. То есть, не обязательно именно после сотого хода, дело не в круглых числах, а просто когда перестанешь быть совсем уж неопытным новичком.

После того, как принял решение не выходить из игры, как бы скучно и маетно ни было, родился юной девушкой Лией, и это оказалась такая удача, каких до сих пор не знал. Девушка Лия пела – так, словно, преломляясь в ней, звуки становились чем-то бо́льшим, чем просто звуками. Чем? – поди разбери, он и слов-то таких не знал. Но хотел, чтобы это чудо случалось с ним снова и снова. Пусть девушка Лия живёт как хочет, думает глупости, боится собственной тени, плачет по пустякам, влюбляется в худших, чем сама, дураков, сплетничает и завидует, слова ей поперёк не скажу, лишь бы иногда пела, – так он думал. И не прогадал, потому что, положа руку на сердце, ну что там ужасного может наделать одна-единственная небольшая человеческая девчонка даже за долгую жизнь. Правильно, ничего такого, чтобы – он? она? – они вместе не смогли это пережить.

У него было почти сорок лет счастья, пока Лия не постарела и не утратила голос, но он не стал умирать, как умер бы прежде, а дал Лие ещё пожить, насладиться спокойной старостью, домом у озера, миром в душе, болтовнёй с соседками, вечерними киносеансами, вкусной едой, хотя ему самому это всё уже на третий день надоело. Но из благодарности можно и потерпеть.

Умер незадолго до природной Лииной смерти, буквально за день. И не потому, что терпение лопнуло, просто вдруг сообразил, что сам умрёт гораздо аккуратней и бережней. Зачем ждать, пока разобьют лампу, когда можешь просто выключить свет.

* * *

Ещё несколько жизней, строго говоря, ничем не замечательных, он прожил под впечатлением Лииной. Когда становилось скучно, или даже противно, вспоминал, как они с Лией пели и как легко после этого было всё ей прощать. И этим новым фигурам он тоже всё прощал, за компанию. Как будто певица Лия авансом оплатила его милосердие для ещё нескольких человек. И не пожалел об этом ни разу, сделал удивительное открытие: терпеливое ожидание непременно оправдывается. Хоть что-нибудь, да случается. Всё, оказывается, возможно, пока жив человек.

Однажды родился мужчиной Яковом, уже довольно немолодым, некрасиво лысеющим и вообще целиком некрасивым, отталкивающим. Он сперва содрогался, глядя на себя в зеркале: таким чучелом даже только один коротенький ход неприятно быть. Впрочем, потом привык.

Жить Яковом оказалось интересно, как ещё ни с кем не было. Яков получил философское образование, был начитан и чертовски умён. Даже больше, чем просто умён: Яков был прозорлив. Первым из всех фигур догадался, вернее, учуял, что живёт свою жизнь не один. Называл его «демоном», это было довольно смешно, но с учётом того, что писали в книжках о демонах, не так уж нелепо. Ладно, демон так демон, думай что хочешь, раз такой умный, чёрт с тобой.

Яков часто пытался с ним разговаривать, вечно о чём-то расспрашивал и настойчиво ждал ответа, вслушиваясь в собственное молчание и даже в стоящую за этим молчанием вечную пустоту; откликнуться было большим соблазном, но говорить с фигурами строго запрещали правила. Никто его, конечно, не наказал бы за нарушение, наказаний в игре вообще не бывает, но он и сам не хотел нечестно играть. Поэтому сдерживался, только внимательно слушал ответы, которые Яков сам, без него, находил. Слушал, надо сказать, с большим любопытством – когда ещё и узнаешь, как выглядишь со стороны, то есть, как ощущает твоё присутствие фигура в ходе игры. И какие объяснения невыразимому способен придумать её, фигуры, изворотливый ум.