Третий пир

Женщины сели на ступеньки, Митя на лавочку под окном, закурил — вот так, в пустяках и пошлостях, уходит жизнь, — перебросил им пачку «Мальборо» Ивана Александровича, спросил рассеянно:

— Что такое «нормальный муж»?

Что ж, возможно, так оно и было: мама с папой едут в Ригу через Москву, дают бестолковую телеграмму, Дуняша звонит подруге, уговаривает заняться «сюрпризом», сама везет французов в Загорск (что делать французам в Лавре — приложиться к мощам? а что они знают про видение отроку Варфоломею?). Возможно, так, но отчего же тоска и отвращение? к ней? Сидит рядом со светской Дуняшей уже по — домашнему, в желтых носочках, кедах без шнурков… в его старье (любит донашивать его вещи, подумалось с мимолетной нежностью, ушивает, подшивает): белые парусиновые штаны подвернуты до колен, рубашка в оранжевую и коричневую клетку не застегнута на пуговицы, а завязана узлом под грудью. Тонкая талия, «медовая» кожа. Хороша, да, прелестна, отметил отчужденно, еще вполне может выйти замуж… если что. Эти приступы нелюбви, которых он боялся, все чаще накатывали в последнее время. Испуганно отвел взгляд, прислушался:

— …к тому же непременно скряга и зануда, которому все до маразма надоело, и в первую очередь жена. Так что замуж я не пойду, покуда не освободится, Поль, твоя вакансия.

— Ты не представляешь, Дуняш, какой я зануда.

— Кстати, о занудстве. Уточняю. Поезд, по известному закону, вместо пяти пришел в одиннадцать. Пока она провозилась с холодильником… в общем, на последнюю электричку мы опоздали, я разорилась на такси, приехали ночью, тебя нет… Ты хоть и не зануда, Мить, не ври, но мужик крутой.

— Правда?

— Да, кормилец. Мой тебе наказ: побить побей, но не убивай.

— А есть за что?

— А если б было?

— Ну, со шлюхой я бы жить не стал.

— Митя, фи!

— Разве я кого-то из вас обидел? Мы ведь рассуждаем теоретически? Или нет? Милые дамы, просветите.

— Тебе про холодильник опять рассказать?

Митя вздрогнул в бешенстве, но справился.

— Я верю, верю. И вообще не брошу камень, просто не смогу прикоснуться к такой женщине.

— Серьезно? Не подозревала, что вы такой высоконравственный господин, что рыцари еще функционируют. Поль, тебе можно позавидовать: муж, который не шляется хотя бы из брезгливости…

— Дунь, поезжай к французам, а?

— Ой, правда, пора. — Дуняша вскочила, достала из глубокого кармана тот самый телеграфный бланк, положила на крыльцо. — Оставляю вещдок. Приятно было повидаться.

— Взаимно.

Поль, по-прежнему молча, поднялась проводить ее, они остановились у калитки, Дуняша ушла, махнув на прощание рукой, Поль медленно прошла по пестрой дорожке. А как щедро цвели золотые шары в то далекое жаркое лето. Она прошла сквозь радостный блеск, приблизилась, сказала:

— Давай по грибы пойдем?

— Не хочу.

Постояла, подумала.

— Я пойду, ладно?

— Да пожалуйста.

Никогда не отпускал ее в лес одну, но сейчас было почему-то все равно. Он сидел все так же на лавочке, курил, она вошла в дом, вышла со своей корзинкой — его раза в два больше, — с поводком, пристегнула Арапа. Митя подозвал Милочку и Патрик, прижал к ногам. Все трое смотрели вслед уходящим, дамы поскуливали, норовя рвануть за счастливчиком. Поль отворила калитку, обернулась, и, пытаясь преодолеть пустоту, разделявшую их, он крикнул: — Погоди, я сейчас!

Это было их последнее странствие по Никольскому лесу, который превзошел самого себя напоследок, заманивая теми тайными, страстными милостями, что может дать только русский лес для русской души: калиной красной и рябиной тонкой, водами темными и ключом запечатленным, дубом одиноким, мухомором сладким, вороном черным, вольным ветром опушки и душным семенем разноцветных полян, сумеречно-хладной чащобой, где, кажется, стонет Мать — Сыра Земля, ухает соловей-разбойник, играют болотные бесы, зреют волчьи ягоды и разрыв-трава, «Иванушка, отзовись!»; но горит еще аленький цветочек, радуга, гром, свет, струящийся в белых стволах.

Никольский лес, начало земного странствия на зеленой заре, в отрадном замирании первый гриб — подосиновик, пылкий азарт, любимая собачка Хватайка и надежная рука бабушки, «Ну, Митюша, с Богом!». Воспоминания проявляют смысл и глубину, чтобы слиться в один бесконечный детский день и остаться навсегда смутным светом свободы и бессмертия.

Но на десятом году умерла бабушка, не удалось сбежать с другом куда подальше, и два лета ходить в Никольский лес Митя не мог (приказ отца — никаких дач! — совпал с душевным побуждением: без бабушки лес не то). Сырая земля понесла в своей утробе новый труп, тяжкая тень креста покрыла их заветные местечки, однако свет превозмог — и начался второй круг его лесных странствий, отроческий, юношеский, одинокий.

Августовским жгучим полднем лежал он, уже набравши корзинку рыжиков, на берегу Сиверки — после плотины это был, собственно, ручей с длинной покачивающейся травой на дне. Он прилег передохнуть у маленькой заводи, прозрачного омута, где бил ключ и отражалась молоденькая яблоня, — прилег на минутку, но лежал уже третий час, не в силах почему-то встать.