Третий пир

Возможности, оказывается, были. Первая блеснула в тридцать девятом в Москве на Сельскохозяйственной выставке (ну как же — «Свинарка и пастух»: «И в какой стороне я ни буду, по какой ни пройду я тропе…»). Получили премию за свеклу, чуть не первые рублики заместо палочек — эх, однова живем! — «наши пошли», а дядя Петя, Петюня Вережников, свои к тому времени промотал: диагоналевые галифе, ситец в голубых корабликах, конфеты, колбаса. Обидно. «И они вас не взяли, дядя Петь?» — «Звали, но я не пошел. Молодой был, гордый». А через лето уже юная женка провожала его на фронт в этих корабликах (трубы районной самодеятельности, их одинокий марш — «Тоска по родине» сквозь пыль и плач, Петр и Мария в прощальной толпе) и встречала в них же — по корабликам только и узнал, кончилась молодость. А между этими голубыми точками… в самозабвенном крике перебросить легкое тело свое через бруствер братского окопа, щелкнуть затвором, первым пронестись сквозь мертвую зону, прорваться в село, улица, площадь, паперть, колокольня, сени, лестница, одним прыжком навалиться на пулеметчика, чуя, как мягкими толчками уходит от него жизнь, и с голубиной высоты, в неостывшем смертном напряжении с угрюмой радостью отмечать лица живых товарищей… меж голубыми точками блеснула вторая возможность. В последнюю весну на закате старой Европы в «Сказках Венского леса» вопреки всему цвел Пратер, в котором располагался «Привал королевских охотников». Или просто «Королевские охотники», или «Королевская охота» наконец — вылетело из памяти, но король был и охота была — точно! «Наши пошли» (по каким только сторонам и тропам, столицам и переправам наши пошли — и ведь прошли!), а рядового Вережникова ранило в бедро минным осколком.

— С месяц провалялся, — заключил дядя Петя, подумал и добавил решительно: — Больше случаев не было.

— Дядя Петь, Москва рядом, — заметил Федор. — В чем проблема?

— Да ну, чего я там не видал.

— А я был. Знаешь, Палыч, ресторан «Берлин»?

— Знаю.

— Вот там я был. В шестьдесят седьмом. С Нинкой.

— И она согласилась? — поразился дядя Петя.

— Уговорил. Молодая была, горячая.

Молодые горячие шестидесятые, каштановая коса, ситец в синий горошек, в цвет глаз… нет, шестимесячная русая завивка и розовое платье из поплина, тоже хорошо. Другие времена — другие песни, и Федор прорвался через благородно — пропитого швейцара (без галстука ни-ни, иностранцы, «батя» одолжил свой поносить за рубль), кавалериста-гардеробщика(сумки не положено, поглаживая гусарский ус, за покражу не отвечаем, сдался за полтинник), аристократку— официантку(свободных мест нет и не будет, пятерку взяла на чай), сногсшибательный джаз-банд (заказал «Королеву красоты», сшибли трояк). Через старомодный шик, модерновое хамство и рублевый азарт прорвался-таки к своей Ниночке. Тут встал один фрайер в бабочке и говорит: среди публики, говорит, есть девушка Нина, мы в ее честь сыграем «Королеву красоты».

— А дальше, Федь? — спросил я.

— Не, больше не ходили, обираловка.

— Нет, что дальше: она согласилась за тебя замуж?

— Она-то? Согласилась. Домой вернулся: так и так, говорю, женюсь. Мать сразу к иконе метнулась, отец — за топор. У него привычка такая была: чуть что… Сильный был, но справедливый, да, дядя Петь?

— Ваня стоящий был мужик, но немножко бешеный.

— Чего это они на тебя так?

Да Нинка-то, оказывается, не дождалась Федора из армии, загуляла с затейником из дома отдыха «Русская березка» (есть у нас тут такой, для среднеазиатских джигитов), и Галочка, что приходит с матерью в больницу, не его дочь, Серега и Иринка — его, а Галочка нет. Затейник прятался три дня в административном корпусе, да Федор нашел его, и свободный художник (так и представляю: плащ-болонья, берет, бородка, трубочка) вылетел в столицу, где и продолжает, вероятно, функционировать в «опасных связях».

Таким образом, родителей с иконой и топором понять можно; Ниночку, дядя Петя говорит, тоже: сирота, отец — пьянь, с седьмого класса на ферме, света белого не видала, залетный демон… но Федор-то! Сквозь какие поганые дебри продрался он, и стоил ли того результат?

Вот он вернулся, моряк. «Стояли мы на рейде в Персидском заливе… Ты, Палыч, в каких войсках служил?» — «Я не служил». — «Ты что, больной?» — «У нас в университете военная кафедра, я, можно сказать, лейтенант», — с чувством какой-то неполноценности вгляделся я в серовато-желтоватое лицо на подушке… А ведь он был во какой парень, дошло до меня, в бушлате, клешах и тельняшке. Неотразим, честно! Ну, конечно, сообщили, конечно, загуляли дня на три — за встречу, «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…» Не стерпел, пошел, там уже знают, персонал из местных, уговаривают, растаскивают, не дали вволю потешить душу — и к ней. Весна, черемуха, острый месяц над рощей, и что творилось с сердцем его, когда он отворял калитку? Думал, убьет, увидел — пожалел. И так далее. Словом, скрутил себя в бараний рог и женился на девушке в розовом.