Третий пир

— Тоже был подарочек, — вставил левый.

— Нет, в идее монархии есть для России нечто неувядаемое, — возразил хозяин. — Царская охота на орлов. Двуглавый орел — Запад и Восток — символ нации.

— Бывший символ бывшей нации, — левый.

— Бывшего государства, а нация жива, пока живо русское слово, — правый.

— Ну-ка, произнесите словечко, хором! — приказал Вэлос и снял очки.

Однако очарованные странники молчали. Сквозь груды словесной цивилизации не пробиться слову. И все же…

— А вот мы сейчас выпьем как следует, — хозяин разлил вино по серебряным стаканчикам. — И постепенно наши страсти уравновесятся. Итак, сегодня пятница, двадцать девятое, Третий Спас. С праздником!

— Я за рулем, — сказал Вэлос.

— Ну, я пошла, — сказала Поль.

…Он остановил машину, объявил:

— Все, охота окончена, необходим передых. Иду звонить в Переделкино. — И скрылся.

— Что такое Переделкино? — спросил Алеша. Не поворачивая головы (она сидела впереди), Поль ответила:

— Писательский поселок под Москвой.

— Писательский поселок! — с ужасом повторил Алеша, и на какой-то безумный миг представилось: Москва, предместья, пригороды, Россия, весь мир переполнены пациентами доктора Вэлоса. — Да ведь там писателей навалом?! Слушай, Полечка, поехали домой, то есть на Арбат, а?

Поль как будто оживилась, обернулась, спросила:

— А старичок уже пришел, как ты думаешь?

— Вряд ли, — ответил Алеша, поколебавшись. — Он сейчас поливает розы.

— Поливает розы, — повторила она машинально, синие глаза вдруг вспыхнули болью. — Вот видишь тот дом? (Наискосок через улицу трехэтажный, ничем не примечательный дом.) Мы там жили в полуподвале. Там за оградой был сад.

Алеша оглядел местность и словно очнулся, спала пелена сна. Вон там писательский клуб, похороны Шрамма (в легком жанре)… и лица, лица персонажей, словно разыгравших сегодня под руководством доктора второй акт непонятной мистерии.

Вэлос подошел, сел за руль, машина тронулась, Поль сказала:

— Отвези нас с Алешей на Арбат, пожалуйста.

— Зачем? — он затормозил резко. — Там тяжелая атмосфера.

— Нет. Отвези.

— Поль, давай такси возьмем.

— Мальчик, я предупреждал, не лезь.

— А ты, дядя, не болей.

— Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно.

— Это ваш петушок пропел давно.

— Дети, в школу… — начал доктор проникновенно.

— Не трогай его! Ну?

— Ладно, отвезу я тебя в этот клоповник. Но учти: до завтра.

Машина рванула по Садовому кольцу на закат; красные лучи ударили в лица, преломляясь и множась в бесчисленных оконных осколках первопрестольной; зажегся в звездах Кремль; засверкал персидским покровом Василий Блаженный; квадрига коней взмыла к небу, послушная властной руке прекраснейшего демона; утонул бывший университетский садик в сумерках; вспыхнули неуместно стеклянные башни Калининского; нежная слабая луна встала над арбатскими переулочками; в последний раз взвизгнули тормоза.

Они сидели молча в сумерках как прежде: она на диване, он на полу. Квартира из семи комнат в царские времена принадлежала, соответственно, деду и отцу Кирилла Мефодьевича. Исторический вал уплотнений, дойдя до упора в сороковом, начал спадать — в конце концов их осталось семеро. Тысячелетняя «Осанна» («Спаси же!») воплем, шепотом, беззвучием, а чаще сомнением и отрицанием бьется в человеческие стены, однако в этой последней комнате не жестоким бессмысленным итогом, а милосердным кануном вдруг встала при дверях. Так показалось Поль — в золоте, зелени, пурпуре и лазури «Я возлюбил вас» — на миг показалось, забылось, вспомнилось, она бросилась сюда — откровение не повторилось.

— Чья это комната? Кто он?

— Защитник. Защищает в судах.

— Непохоже. Те с деньгами.

— Кирилл Мефодьевич, по-моему, бедный.

— Слабовато, значит, защищает?

— Соседи говорили, он знаменитость. Но он… — Алеша задумался в поисках слова, — чудак. Может, потому что в лагерях сидел много лет.

— За что?

— Соседи говорили: за шпионаж. Ты не верь, он…

— За шпионаж! — она рассмеялась нервно. — О Господи!

Испытанные в веках молоток, гвозди и две прочные доски от чудачеств излечивают не всех.

— Он лучше всех, — сказал Алеша убежденно. — Не считая тебя, конечно.

— Шпион и шлюха! — она опять рассмеялась.

Произнесенное слово — ее тайна? В грязном подвале серая тень, сладостный сквознячок раскачивает паутину, догорает лучина и заколачивают досками выход.

— Не верю!

— Вот еще! Так про меня Митя сказал.

— Последнее слово, да? Митя твой — подонок!

— Ну-ка замолчи, или я уйду.

— Подонок!

Она встала и пошла к двери, Алеша вскочил, загородил дорогу. Три недели убеждал он себя, что она такая и есть, да ведь не убедил.

— Ты для него на все готова!

— Ну и что?

— Ты для него…

— Да, на все. Для него.

— Зачем же ты связалась с паучком?

— Чтобы нельзя было вернуться.

— Да чего ради уходить-то?

— Ради свободы. Слыхал это сладкое слово — свобода? Произнесенное слово — ее тайна? Какие строятся на земле башни ради него, какие гвозди вгоняются — эх, любит некто посмеяться над человеком.

— Слыхал, от твоего мужа. Тебе не терпится от него освободиться?

— Не терпится.

— Не верю. Может, это гению необходим простор?

— Может быть.

— Чего ж он сам не ушел?

— Уходил, и не раз.