Третий прыжок кенгуру (сборник)

После этих размышлений Кавалергардова потянуло почитать как следует повесть Востроносова. Времени до назначенного на вторую половину дня заседания еще оставалось часа два, так что успеть можно. Читал Илларион Варсанофьевич быстро, цепко схватывая суть и успевая отмечать про себя живописные частности, которыми так восхищаются и которые так смакуют литературные гурманы. У редактора на это времени нет. В этом отношении он подобен машинисту локомотива, который обязан мчать состав вперед и только вперед, видя перед собой главным образом убегающие вдаль синие рельсы, свободный путь и стоящие стеной по обе стороны дороги леса или расстилающиеся до самого горизонта поля. Это пассажирам можно вглядываться сколько душе угодно в отдельные деревья, в копешки на лугу, любоваться живописными полянками, холмиками и всякими иными разными разностями. Деловому человеку любоваться некогда, ему глядеть надо! Прежде всего глядеть!

И Кавалергардов глядел старательно. Ничего такого, что насторожило бы бдительное редакторское око, в повести он не обнаружил. А бесспорные достоинства заметил. Живописный талант налицо, и осмысление жизни достаточно глубокое, зрелое. Откуда что берется? Вот какая молодежь пошла в литературу! Держитесь, старики.

Иллариону Варсанофьевичу нравилось, что молодой автор не увлекался модными изысками, не гнался за показным новаторством, а излагал все просто, крупно, но выразительно. И сюжетец выбрал незамысловатенький. Глазами почтальона маленького городка увидены самые простые люди наших дней, попадались и острые жанровые сценки, бытовые подробности, но без перехлеста, схваченные метким глазом, но по-деловому участливо, демократично. С лирической мягкостью запечатлены неброские пейзажи средней полосы, родные, знакомые, близкие каждому сердцу, к ним читатель не останется глух. Повесть, пожалуй, композиционно могла быть покрепче сколочена и слишком гладковато написана. Где-то можно было бы и поершистей писать, пусть бы читатель на чем-то и споткнулся малость, зацепился за что-то, остановился и призадумался. Это было бы нелишне. Но кто знает, кто знает. Возможно, такие претензии и дискуссионны, во всяком случае небесспорны. Так что автору виднее. Тем более он – гений.

Главное, в чем уверился Кавалергардов: печатая повесть, он не только не делает промаха, а усиливает авторитет и вес журнала в глазах читателя. Это дорогого стоит. С уверенностью можно сказать – не найдется такого редактора, который выпустил бы эту вещь из рук. И, надо думать, те, что имели второй экземпляр и без боя отступились, скоро локти будут кусать. Пусть кусают.

А раз все так, то набить цену такой повести вовсе не грешно. И большому таланту, возможно, большому-то в первую очередь, нужна похвала. Как на этот счет сказано у Козьмы Пруткова? Похвала нужна таланту, как канифоль смычку. Так, кажется. И как всегда в точку. И еще Козьма Прутков завещал: козыряй! Вот мы и козырнем. Машина же решила, что гений, – чего же стесняться. Если потомки и опровергнут такое мнение, то это уж их дело. Впрочем, это мысль шальная, зряшная. Совсем зряшная и шальная. Для таких предположений нет никаких оснований. Решительно никаких.

Примерно так рассуждал Кавалергардов, закончив чтение повести Акима Востроносова и запирая ее в ящик стола.

На заседание он приехал минут за десять до начала, что было для него, умеющего ценить каждую минуту, делом необычным. Однако того редактора, на встречу с которым он так рассчитывал, еще не было. Хотя Илларион Варсанофьевич и огорчился слегка, но времени попусту не терял. И среди собравшихся были нужные люди, с которыми и улучил минутку потолковать. Даже сумел твердо договориться насчет включения своего первого зама в зарубежную делегацию.

Близилось начало заседания, а Большеухов все не появлялся. Намеченный план грозил сорваться. Кавалергардов этого просто не выносил, не терпел. Он привык командовать жизнью, диктовать ей свое направление, задавать свой темп и ритм. Пусть окружающие приноравливаются к нему, пусть они считаются с его занятостью, с важностью и значительностью того, что он делает. И если обстоятельства ставили его в зависимое положение, для него это было истинным мучением. В таких случаях он помышлял даже о мщении. А мстить и наказывать Илларион Варсанофьевич умел. И это знали, и этого опасались. Конечно, Большеухов мог и не опасаться мести и наказания, он был слишком независим по своему положению, но и терять дружеское расположение редактора «Восхода» ни к чему.

Правда, иной раз обстоятельства складывались так, что с ними вынужден был считаться и властный Кавалергардов. Тогда он круто менял линию своего поведения и свои планы, сам себе отдавал категорическое приказание – надо! – и перестраивался с тем, чтобы снова оказаться на гребне событий, снова стать хозяином положения. Но сейчас необходимости в этом не было – случай мелкий, вроде занозы. Просто требовалось чуть-чуть потерпеть. «Что ж, потерпим, – смиренно сказал себе Илларион Варсанофьевич и добавил: – Но запомним».