Трезориум

Он оцепенело пялился на толстую замшевую тетрадку. Кажется, не услышал, что Таня вошла. Очень это было странно. И тревожно.

Она кашлянула.

Пан Директор вскинулся.

— А, ты…

И сразу, безо всяких предисловий, сказал — вяло, безжизненно:

— Всё кончено. Больше ничего не будет.

У Тани екнуло в груди. Умом она понимала, что этот блаженный оазис вечно существовать не может, но очень уж привыкла к здешней выдуманной жизни.

— Трезориум закрывают?

— Всё Гетто закрывают. Начинают ликвидацию. — Голос у пана Директора был тусклый, взгляд тоже. — Завтра появится приказ генерал-губернатора. Будут увозить поездами, по шесть тысяч человек в день. Оставят только некоторое количество молодых и физически крепких. Для работ. А детей увезут.

— Куда?

— Туда, откуда не возвращаются.

Таня на миг зажмурилась. Конечно, она знала, что однажды закончится этим. Все знали. Но обманывали себя. То разносился слух, что американские евреи собрали для выкупа единоплеменников сто миллионов долларов, то вдруг начинали говорить, что население Гетто перевезут на остров Мадагаскар, и все кидались листать энциклопедии. Даже воспитанники знали, что всех ждет. Таня слышала, как светловолосая Рута, разозлившись, кричит: «Вас всех убьют! По вам видно, что вы евреи! А я светленькая, меня отдадут в арийскую семью, на воспитание!»

Таня не овца и не ребенок. Она-то не сомневалась, что в конце концов все попадут в Треблинку. Туда, куда составы отправляются полными, а возвращаются пустыми. Что там происходит, никто толком не знал. Но никто из депортированных никогда не давал о себе вестей, даже самым близким.

Пан Директор дернулся, стал что-то сбивчиво говорить — про важные записи, про какой-то жетон, но оглушенная новостью Таня не слушала.

Мысли метались.

Нет, овцой на убой я не отправлюсь, не дождетесь. Спекулянты как-то проникают на ту сторону — значит, есть лазы через Стену. Но что делать в Городе, если даже выберешься? Ни знакомых, ни документов, ни крыши над головой. Все равно. Лучше сдохнуть под открытым небом, чем овечья судьба. Лисица нигде не пропадет.

Пан Директор протягивал ей что-то.

— Держи, что же ты?

На ладони у него был жестяной кругляш с номером.

— Что это?

— Ты меня не слушала? Это жетон агента Гестапо. По нему тебя выпустят из Гетто. Если потом на улице остановит польский патруль, покажешь — сразу отстанут. Если патруль немецкий — скажешь: «Я иду в Гестапо к гауптштурмфюреру Телеки». Повтори.

Она повторила.

— Я ему позвонил. Он тебя ждет. Передашь тетрадь. А он сделает тебе документы. Понадобится только фотография. Возьми эту. Она слишком большая, но Телеки сказал, что у них там есть какая-то хитрая копирующая машина с уменьшением.

По-прежнему ничего не понимая, Таня механически взяла снимок. Эта была карточка с доски, где висели портреты всех сотрудников и воспитанников. Перед выпускным праздником, в июне, приходил фотограф и всех по отдельности запечатлел. Таню заставил картинно подпереть подбородок и таращиться в объектив. Еще и челку на лоб свесил. Получилось по-дурацки.

— Уясни главное. Надо во что бы то ни стало спасти мои записи. — Пан Директор положил руку на тетрадку. — Там собран материал огромной важности. Если он сохранится, значит, всё было не зря. Всё это: трезориум, дети, мы. Понимаешь?

Таня помотала головой.

— Господи, просто отдай доктору Телеки тетрадь. Он-то всё понимает. И сделает, что нужно.

— А почему вы сами ему не отдадите? — спросила Таня. — Почему посылаете меня? Если здесь есть что-то ценное, так это вы.

Хотела добавить: я-то и без вашего Гестапо сбегу, но промолчала. С документами, да еще настоящими, конечно, будет совсем другая жизнь.

У пана Директора забегали глаза, на щеках выступили красные пятна. Таким растерянным его она тоже никогда не видела. И не предполагала, что этот уверенный человек способен теряться.

— Я думал, что смогу, но… я не смогу, — пробормотал пан Директор. — Глупо, но… Я лучше останусь.

— Так пошлите кого-нибудь из педагогов, кто хорошо изучил ваш метод, — сказала Таня. Эти слова дались ей нелегко.

— Ты единственная, у кого нееврейская внешность. А кроме того ты единственная, кто… сможет. У тебя железная воля к жизни. Если будет хоть малейший шанс, ты в него вцепишься мертвой хваткой и выживешь.

Она отлично поняла, чтó он имеет в виду. «Ты единственная из нас, кто сможет бросить детей».

Что ж. Пан Директор был прав. Если выбор: погибнуть вместе со всеми или выжить, колебаться нечего.

Таня ни с кем не попрощалась. Сунула то, что поместилось в сумку: смену одежды, немного еды и маминого Пушкина.

Шла прочь — не думала ни о чем таком, что могло бы ее ослабить. Глядела только вперед и вверх, на полосу синего неба между крышами, выше лиц встречных пешеходов. Меж нею и ними пролегла невидимая, но непреодолимая пропасть. Она выживет, они — нет.

Снова и снова шептала короткое пушкинское стихотворение «Пора, мой друг, пора». Про то, как усталый раб замыслил побег в обитель дальную трудов и чистых нег.

Чистых нег…