Три дочери Евы

Пери любила эту фарфоровую кружку, гладкие бока которой было так приятно сжимать в ладонях. Всякий раз, допив сок, она испытывала легкое сожаление, словно только что упустила шанс догнать цивилизованный мир.

Долго сидеть и слушать ей почти никогда не удавалось. Обычно она носилась туда-сюда, вытряхивая пепельницы, наполняя ведерки для льда, поджаривая тосты, – поручения всегда находились, тем более что мать в такие вечера почти всегда отсутствовала.

Едва закончив накрывать на стол, как обычно, с приглушенными вздохами, Сельма удалялась в свою спальню и не выходила оттуда до утра. Иногда она не появлялась до обеда, а то и до вечера. Слова «депрессия» в их доме слыхом не слыхивали, и мать объясняла свое отсутствие тем, что у нее разболелась голова. Она часто мучилась от сильной головной боли, которая доводила ее до полного изнеможения, вынуждая весь день лежать в постели с полузакрытыми глазами. Сельма утверждала, что телесные немощи очищают и возвышают дух. Ее собственный дух очистился до такой степени, что она везде видела дурные предзнаменования. Голубь, усевшийся на карниз у ее окна, перегоревшая лампочка, чайный лист, плавающий в чашке, – все это служило для нее источником тревог и опасений. Запершись в своей комнате, она лежала без движения и досадовала на каждый долетавший до нее звук. Полежать в тишине ей не удавалось никогда, так как стены в доме были тонкими, словно раскатанное тесто. Стена, которую воздвигли между собой Менсур и Сельма, была куда толще и плотнее и с каждым годом становилась все выше.

Не так давно Сельма вступила в религиозный кружок, который возглавлял один проповедник, известный своим красноречием и непреклонностью взглядов. Его прозвали Узумбаз[3]-эфенди за непримиримость к ереси и идолопоклонству, которые он был готов давить в любых их проявлениях, как давят виноград ногами, когда делают вино. Его ничуть не тревожило, что такое прозвище напоминает о приготовлении вина – грехе не менее тяжком, чем пьянство. Ни сочный виноград, ни вино не интересовали его ни в малейшей степени – ему нравилось именно давить.

Под влиянием своего учителя Сельма очень сильно изменилась. Она не только отказывалась обмениваться рукопожатиями с представителями противоположного пола, но и не садилась в автобусе на сиденье, где до нее сидел мужчина, даже если он вставал и уступал ей место. В отличие от многих своих подруг, она не носила никаб, но полностью покрывала голову платком. Она стала крайне неодобрительно относиться к поп-музыке, не сомневаясь в ее разлагающем воздействии, полностью очистила дом от конфет и всякого рода снеков, отказалась от мороженого, шоколада, картофельных чипсов, даже если все эти продукты были снабжены ярлыком «халяль», с тех пор как Узумбаз-эфенди объяснил ей, что они могут содержать желатин, а желатин, в свою очередь, может содержать коллаген, для приготовления которого используется свиной жир. Она так боялась соприкоснуться с чем-нибудь, имеющим отношение к свиньям, что вместо шампуня использовала оливковое мыло, а вместо зубной пасты – палочку мисвака. Свечи она тоже изгнала из своего дома, заменив их кусочками сливочного масла с фитилем внутри. Подозревая, что при производстве импортной обуви применяют клей, сделанный из свиных костей, она перестала ее носить и всем своим знакомым настоятельно рекомендовала последовать ее примеру. В сандалиях скорее убережешься от греха, говорила она. В детстве Пери, следуя напутствиям матери, ходила в школу в сандалиях из верблюжьей кожи и в носках из козьей шерсти, что, разумеется, делало ее объектом насмешек одноклассников.

Вместе со своими единомышленниками Сельма ездила на все пляжи Стамбула и его окрестностей, где пыталась убедить женщин, загорающих в открытых купальниках, что они безвозвратно губят свои души. «Помните, что телам, которые вы так бесстыдно выставляете на всеобщее обозрение, предстоит вечно гореть в адском пламени!» – возвещала она. Участники кружка раздавали всем и каждому листовки, написанные с грубыми ошибками, без запятых, зато с множеством восклицательных знаков, о том, что дочери Евы, демонстрирующие нагую плоть в публичных местах, навлекут на себя гнев Аллаха. По вечерам, когда пляжи пустели, ветер носил по берегу разорванные и измятые листовки, смешивая с песком слова «разврат», «кощунство», «вечное проклятие», похожие на высохшие водоросли.

Сельма, и раньше отличавшаяся живым нравом, на новом жизненном этапе стала еще более разговорчивой и общительной. Главную свою миссию она видела в том, чтобы привести окружающих, и прежде всего мужа, на путь спасения. Но Менсур вовсе не собирался менять свою жизнь и уж тем более не хотел, чтобы им руководили. В результате семья Налбантоглу разделилась на две зоны влияния, которые можно было назвать «Дар аль-ислам» и «Дар аль-харб» – зону повиновения и зону войны.