Я закрыла верхний ящик и потянула на себя второй.
– «П». Габриэль Прайс.
Я вытащила его личное дело, и мы начали читать.
– Девяносто семь?!
Дата рождения нас ошарашила.
– Разве Ронни не ровесник Бэрил?
Наверное, виной тому неожиданность, но глаза Элси покраснели при имени сестры. Я думаю, умершим нужно, чтобы о них говорили – хотя бы когда к слову придется. Иногда после нас остается только имя, и если люди боятся его произносить или слышать, мы в конце концов истончаемся и истаиваем вовсе, потому что о нас никто больше не говорит.
– Обычно люди преуменьшают свой возраст, – неуверенно предположила я.
Элси открыла папку, и оттуда выпала газетная вырезка.
– Я же знала, что где-то слышала это имя! – не удержалась я. – Я вам говорила!
– А я считаю, не всякий бы так поступил, – заметила я. – Был этот заголовок в одной из моих старых газет, и по радио тоже целая программа была про добрые поступки.
Кроме этого, в личном деле мало что нашлось. Уведомление от врача о повышенном холестерине, письмо стоматолога об установке имплантов, краткая справка из социальной службы о невозможности самостоятельного проживания и трудностях с самообслуживанием.
– А на вид он вполне способен о себе позаботиться, – не выдержала я.
Мы принялись читать дальше.
– Ронни Батлер родился не в Уитби, – твердо сказала Элси.
– Нет. Но, возможно, там родился Габриэль Прайс, если таковой вообще существовал.
Мы вглядывались в фотографию на газетной вырезке, сделанную несколько недель назад. Несмотря на зернистость, сомнений быть не могло: со страницы на нас смотрел Ронни.
– Просто чудо, что его никто не узнал, – удивилась Элси. – Ведь это было во всех газетах!
Я пристально смотрела на фотографию.
– А может, и узнали, – сказала я.
Смешная штука эти фотографии: поймают мгновение вашей жизни, и вам уже никогда не вырваться. На моем столике в углу лишь одна фотография. У меня мало снимков – никто как-то не удосуживался фотографировать, но этот – школьный. Мы стоим в ряд и смотрим в объектив фотоаппарата – и в будущее. Я с одного края, а Элси – с другого. Всякий раз, завидев какую-нибудь старую фотографию, я невольно ищу там себя.
«Вот я! Смотрите, я!»
И радуюсь, будто встретив старого друга.
Мы в школьной форме и говорим «сы-ы-ыр» – все, кроме маленькой Эйлин Эверест. Она будто знала, что у нее нет будущего, в которое можно заглянуть: в семь лет ее сбил трамвай на приморском бульваре в Лландидно. Я часто смотрю на Эйлин, томящуюся между деревяшкой и стеклом, следящую, как мы взрослеем без нее. Она всегда была не от мира сего – даже здесь стоит, будто чужая. В классе всегда есть ребенок, не похожий на других, маленькая душа, жмущаяся на краю спортплощадки, не зная, куда встать. Таких детей замечаешь за милю. Вот и Эйлин Эверест была такой, да к тому же еще и болезненной – плохо с дыханием. Поэтому ее и отправили в Лландидно – поправлять здоровье. Помню, мы стояли на лестнице у ратуши, прячась за пальто наших мам, беседовавших о том, что делать с Эйлин. Я хотела рассказать о городке Уитби и предложить: «Почему бы вам не поехать туда?», но промолчала. Никто никогда не заговаривал с Эйлин Эверест – с ней просто не общались, и все.
В тот день я видела ее в последний раз.
Рядом с фотографией стоит телефон, хотя я им не пользуюсь по многу недель. Если нужно дать кому-то мой номер, мне приходится искать клочок бумаги, где он записан.
«Все наши жильцы имеют доступ к телефону», – хвастается мисс Биссель, водя экскурсии по нашему комплексу. Сейчас у меня нет доступа к телефону. Ну, оттуда, где я лежу. Я никогда не пользовалась телефоном, даже когда у меня был к нему доступ, и мне все равно, что они навыдумывали!
«Если вы, Флоренс, и впредь будете пользоваться телефоном не по назначению, – объявила мисс Амброуз, – нам придется у вас его снять».