Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Слова матери. Казалось, он слышит их, видит тусклый взгляд ее глаз. Глаз женщины, никогда не знавшей радостей жизни. Впрочем, не знал этих радостей и его отец.

Что он, Ален, может дать Патрику? Не больше, чем Мур-Мур. Они ничего не значат для сына, ни он, ни она.

Патрик гораздо лучше чувствует себя с мадемуазель Жак, с Мусиком, как он ее называет, со стариками Лулу и Фердинандом. Он никогда не поймет, что «Монахиня» — это «липа», неудавшаяся мечта.

Патрик унаследует много денег. Миллионы читателей и читательниц — в особенности читательниц — принесли Алену богатство.

Несправедливо! Его отец всю жизнь, изо дня в день работал от темна до темна, чтобы свести концы с концами, а он, Ален, за стаканом виски в ночном кабаре, пошучивая с приятелями, напал на золотую жилу.

Где это он едет? Голова перестала соображать. Бульвару не было конца. Он хотел выехать к Булонскому лесу, а вовсе не на Большие бульвары. Он вел машину наугад, куда глаза глядят. Полицейский свисток заставил его остановиться. Его охватил страх, как бы из-за этого дурацкого свистка все не рухнуло.

— Проезд закрыт. Вы что, не видели?

Только бы полицейский не заметил, что он пьян.

— Прошу прощения. Будьте добры, как проехать в Булонский лес?

— Булонский лес позади вас. Сверните направо, потом еще раз направо к мосту Александра III.

Фу! Он заслужил последний глоток виски. Не сейчас, конечно. При въезде в лес. Места были знакомые. Он вошел в кафе. Во рту был вкус перегара.

— Виски?

— Простое. Или лучше…

Ален указал на полке квадратную бутылку «Джонни Уокер».

— Большой стакан.

Он больше не стыдился. Конец. Он держался молодцом до последней минуты. Может быть, он что-то забыл? Поздно думать. Мысли путались.

Мысли? Он взглянул на соседа. Увидел, как тот дышит. Вот именно: к чему мысли. Надо просто дышать.

— Налейте-ка еще.

И здесь гарсон посмотрел на него и заколебался.

— Я вас прошу. Очень.

Ален выпил стакан залпом и бросил стофранковую бумажку на мокрую стойку.

Сдачи не требовалось.

Тут где-то неподалеку есть дерево. Огромный платан. Как раз на повороте. Только бы его найти. У него были в парке приметные места.

Если бы Мур-Мур…

При чем тут Мур-Мур? С другой женщиной было бы то же самое. Он бы и ту, другую, назвал Мур-Мур или еще каким-нибудь уменьшительным именем. Мало ли уменьшительных имен. Заинька, глупышка и так далее.

Потому что все дело в том, что, в сущности, им всегда владел страх перед жизнью. И Мур-Мур теперь это знает. Они все теперь это знают.

Вот оно, его дерево. До него метров сто. Ален вогнал педаль газа до упора. «Ягуар» рванулся вперед. Все понеслось. Алену казалось, он всасывает встречные машины.

Всю жизнь им владел страх.

Только не сейчас. Нет.

Он не почувствовал удара, не услышал оглушительного скрежета металла, ни яростного визга тормозов чужих машин, ни топота бегущих ног, ни криков, ни возгласов, ни нарастающего воя санитарной кареты.

Для него все было кончено.

1967 г.

Ноябрь

I

Это был прямо-таки феномен природы — такого я еще не видела. Произошло это во вторую пятницу ноября, да, девятого ноября. Мы вчетвером, как обычно, сидели за круглым столом, ужинали. Мануэла только что убрала суповые тарелки и принесла приготовленный мамой омлет с зеленью.

С утра над Францией свирепствовал небывалый ураган; по радио говорили о сорванных крышах, о машинах, перенесенных на десятки метров, о том, что в Ла-Манше и Атлантическом океане суда терпят бедствие. Дом содрогался, словно неистовые порывы ветра пытались с корнем вырвать его из земли; окна, ставни, входные двери, казалось, вот-вот уступят напору бури. Безостановочно лил дождь, но иногда он налетал в каком-то ожесточенном, озлобленном приступе; шум был такой, будто прибой накатывает на галечный берег.

Мы, как обычно, молчали. За столом у нас не разговаривают, разве что кто-нибудь попросит:

— Будь добр, передай блюдо…

Каждый ест, отделясь от других незримой стеной, а в тот вечер все слушали завывания бури.

И вдруг в один миг — тишина, столбняк природы, непонятная пугающая пустота…

Отец нахмурил кустистые брови. Брат удивленно обвел нас взглядом. Мама недоверчиво оглянулась, а ее длинная жилистая шея, казалось, еще больше вытянулась. Мама всегда начеку. Она живет во враждебном мире, вечно напряжена, взгляд насторожен, шея вытянута — точь-в-точь какой-нибудь зверек или птица, чующая опасность.

Мы молчали. Я сказала бы даже, затаили дыхание, словно эта неожиданная тишина сулила неведомую беду. И лишь у отца, хотя на миг и сдвинувшего брови, выражение лица не изменилось. Впрочем, его бесцветное лицо никогда не выражает ничего, кроме этакой торжественной значительности. Оливье обернулся вслед Мануэле, которая как раз закрывала дверь, и, я уверена, подал ей знак. И еще я уверена, что мама, даже не повернув головы, заметила этот сигнал. Мама все видит и слышит. Молчит, но от нее ничего не ускользает.