Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

— Кусок старой железной решетки.

— И сбросила в Старый пруд?

— Да.

— Туда же?

— Нет. В протоку, которая соединяет оба пруда. Над ней перекинут мостик.

Я знаю, сейчас у меня страшное, неумолимое лицо, и у мамы в глазах ужас. Но еще чудовищней наступившее молчание, потому что я не знаю, о чем еще ее спрашивать.

— Лора, только не надо никому рассказывать. Обещай, что ты никому не скажешь! — А поскольку я молчу, мама произносит жалобным детским голосом: — Я больше не буду. Клянусь тебе, я больше не буду.

Я ищу взглядом профессора. Он стоит в дверях. Я вопросительно смотрю на него, и он мне кивает.

Что он хочет сказать? Что я должна пообещать? Он строг, суров. Я знаю, он недоволен мною. Но он же не прожил столько лет в этом доме и не знает моей матери.

— Лора, ну не рассказывай никому. Я не хочу в тюрьму. Я не хочу, чтобы меня посадили. — И уже в полном отчаянии она кричит: — Клянусь тебе, я не опасна!

Наверно, вырываясь из сна, из этого кошмара, я тоже кричала. Я не сразу догадалась зажечь ночник и сидела в темноте на кровати, слушая, как дождь барабанит по ставням.

Я судорожно дышу и постепенно начинаю понимать, где я.

Как все это было реально! Как правдоподобно! Неужели это… Я прислушиваюсь, не проснулись ли родители от моего крика, не идет ли кто-нибудь ко мне. Нет. Весь дом спит. Я вся в поту. Протягиваю руку и зажигаю лампочку. Непонятно почему, бормочу:

— Собака…

Не знаю, что здесь правда, а что я выдумала. Я встаю и иду в ванную выпить воды. Решаю принять снотворное, чтобы уснуть тяжелым сном без сновидений.

Проснувшись в обычное время утром, я чувствую себя такой разбитой, что первая моя мысль — остаться в постели и позвонить в больницу: я нездорова. Но мне тут же вспоминается мой сон: мы с мамой одни в кухне, мужчины уехали…

Нет, не хочу я оставаться с нею один на один. С меня станется, что я начну ее допрашивать, добиваться любой ценой, чтобы она мне сказала…

Я принимаю душ, одеваюсь, спускаюсь вниз. Мама в кухне варит кофе. Она смотрит на меня и говорит:

— Я сама. Мне никто не нужен.

— Я не знала, что ты поднялась. Надо бы позвонить в контору насчет служанки.

С ужасом убеждаюсь, до чего она похожа на ту — из моего сна. Тот же голубой халат — впрочем, она чаще всего его надевает, — поверх повязан передник. Сходство так велико, что я бросаю взгляд на стол, ищу скалку.

— Что тебе?

— Нет, ничего.

Лучше выйти из кухни. Я наливаю чашку кофе, иду с нею в гостиную и машинально принимаюсь за уборку.

Даже себе я не смею признаться, что больше всего меня тревожит поведение профессора. Он смотрел на меня с такой грустью, словно я его разочаровала. Мне кажется, его глаза говорили: не продолжай, не пытайся узнать.

На лбу у меня опять выступают капельки пота, и, только когда спускается брат, у меня отлегает от сердца. Я следую за Оливье, как бы отдавая себя под его защиту. При виде мамы, несущей завтрак, на его лице изображается удивление. Она сухо бросает ему:

— Доброе утро.

Заметив мое возбуждение, он еще больше удивляется.

— Что с тобой?

— Да сон страшный приснился.

— Это из-за него ты такая?

Услышав эти его слова, я начинаю понимать, как все будет тяжело. Так хочется поговорить с Оливье, все ему рассказать. Но никому рассказать я не могу. Я пообещала. Да полно, кому я обещала? Нельзя же жить на границе сна и реальности.

— Оливье, проводишь меня до больницы?

— А с чего это? Ты кого-то боишься?

— Просто не хочется оставаться одной.

Он продолжает есть и недоуменно смотрит на меня.

— Никогда я тебя такой не видел.

— Побывал бы ты в моем сне…

— Во сне не бывают.

— Но пока сон продолжается, он реален, как сама действительность.

— Где это ты вычитала такое?

Появляется отец, и мы умолкаем. Я чувствую, как течет минута, чувствую жизнь нашей семьи, жизнь четырех человек, замкнутых в доме посреди огромного пригорода.

В кухне голубое пятно — это мама, она пьет кофе из большой кружки, в которой обычно сбивают яйца. Брат уже кончает завтракать, но пока еще сидит без пиджака. Отец в костюме, ест тосты, неподвижно глядя в пространство.

А я смотрю на всех троих. У меня ощущение, будто среди них я вижу себя с опухшим лицом.

Минута протекла, пошла другая, и этих других будет еще много-много.

— Ну, пошли! — бросает Оливье, встает и надевает пиджак.

В коридоре он снимает с вешалки куртку и ждет, пока я тоже оденусь и обую резиновые сапоги: на улице дождь.

По гравийной дорожке мы проходим через двор и выводим мопеды.

— Ты, правда, ничего не хочешь мне сказать?

— Да нечего мне говорить, Оливье. Уверяю тебя, во всем виноват сон.

— У меня такое впечатление, будто ты что-то скрываешь.

— Просто мне сегодня грустно.

— А мама-то ничего! Я думал, она еще дня два пролежит. Никогда она так быстро не вставала после «девятин».

— Да, ты прав.

Но почему она предприняла такое усилие? Уж не оттого ли, что ей по-настоящему страшно?

Мы рядышком катим через Живри, проезжаем мимо магазина Жослена, мимо кондитерской. Сегодня мне не нужно будет заезжать сюда за продуктами. Убеждена, что мама закажет по телефону, как это она обычно делает, когда не в запое.