Три куля черных сухарей

Кровь хлынула Гурину к лицу, щеки загорелись, словно ему надавали пощечин. Он хотел крикнуть: «Но я-то тут при чем?» — и не посмел: вспомнил Машу… Хотел оправдаться и опять не посмел. «Не было, не было!.. — кричал какой-то возмущенный голос изнутри его. — Ничего не было!.. Неужели это теперь всю жизнь будет меня преследовать, давить на совесть и я так никогда и не смогу никому посмотреть прямо в глаза и сказать: «Не было!» Чистенький! Был чистенький, да весь вышел. Целовался с взрослой девушкой. Рассказать ей все? Нет, это невозможно: стыдно. Да и рассказать — значит потерять ее навсегда, она ведь никогда не простит ему такое… А если она и простит, я не прощу ей этого прощения, я не смогу потом смотреть ей в глаза… А что же делать? Врать? Изворачиваться?.. Вот так начало! Со лжи?!»

— У меня нет девушки, — сказал он твердо, даже резко, с каким-то раздражением. — Даю вам честное слово — нет.

И замолчал надолго. В груди клокотала обида неизвестно на кого и почему; вспомнилась и прицепилась навязчиво, как оса, песенка, и он без конца прокручивал ее внутри себя:

Мне бесконечно жальСвоих несбывшихся мечтаний…И только боль воспоминанийГнетет меня…

Хотелось счастья мнеС тобой найти…Но, очевидно, нам не по пути…

— Ну, вот мы и пришли, — нарушила молчание Валя. — Спасибо вам.

— Уже? — удивился Гурин и взглянул на маленький, невзрачный беленький домик, стоявший как-то не по-людски — он был повернут боком вдоль дороги и смотрел на улицу глухой стеной. — Это ваш дом?

— Да… До свидания. — Она протянула ему руку. Тонкие, длинные, холодные пальцы ее были какими-то безжизненными, вялыми.

— Вы так озябли?.. Рука какая холодная… — И он накрыл ладошкой ее руку, стал отогревать, словно птенца.

— До свидания, — повторила она. — И не сердитесь на меня. Я не хотела вас обидеть…

— Валя…

— Я вам верю…

— Валя…

— Ой, дверь скрипнула, наверное, мама… Побегу… — Валя выдернула руку, схватила санитарную сумку и побежала. Возле угла оглянулась, помахала рукой.

— Приходите в воскресенье на танцы… — вытянув губы трубочкой, сказал он тихо, чтобы никто, кроме нее, его не услышал.

Она кивнула и скрылась за углом дома.

«Кивнула! Придет!» — восторжествовал Гурин, но тут же засомневался: а может, она и не услышала его, ведь он так тихо произнес свое приглашение?.. Может, она просто кивнула ему на прощанье, и все?.. Загрустил, обругал себя: «Мямля, не мог уж сказать погромче». Стал прокручивать весь разговор с ней. «Я вам верю…» Как это ласково и трогательно было сказано! Верит! Это же что-то значит!..

«Боже мой, как трудно произнести простых три слова: «Я вас люблю…» Вон сколько шли вместе, и вечер, и луна, и даже соловей — все было, обо всем говорили, а главного так и не сказал. Будет ли еще такой случай? Может, ей записку написать? А может, через Натку надо действовать?..» И он замурлыкал песенку, обращенную целиком и полностью к Натке:

Скажите, девушки, подружке вашей,Что я не сплю ночей, о ней мечтая,Что всех красавиц она милей и краше…Я сам хотел признаться ей,Но слов я не нашел…

Когда б я только смелости набрался,Я б ей сказал…

«Ничего, обойдемся пока без Натки, подождем до воскресенья! — подбодрил Васька себя. — Наберусь смелости! Наберусь!»

Ему сделалось легко и радостно. Потрогал повязку на голове, вспомнил, как Валя нежно ухаживала за ним, улыбнулся довольный.

И хотя он не успел за весь долгий путь сказать ей о главном, все равно он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, потому что последними ее словами были: «Я вам верю…»

ВОЙНА

Школа издали — не школа, а будто плывет по черной воде среди темной ночи красивый пароход, зажженный яркими огнями. Даже в самые большие торжества здесь не бывало столько света, сколько его разлито в этот вечер. Коридоры, классы, лаборатории — все освещено, все открыто, и всюду слоняются выпускники. Группами, в одиночку бродят они по школе, прощаются с нею навсегда.

Вот в этой комнате и на этой парте сидел кто-то из них, когда был в седьмом классе, а кому-то запомнилась комната возле директорского кабинета, когда учился в девятом…