Три куля черных сухарей

Ильинского Васька знал по другим картинам: «Закройщик из Торжка», «Процесс о трех миллионах». Смешной артист этот Ильинский, почти что как Чарли Чаплин.

— А звуковым нельзя сделать это кино?

Васька слышал о звуковом и цветном кино, но самому видеть еще не приходилось.

— Ну как же ты сделаешь? Это специально делается: нужна пленка со звуковой дорожкой, аппаратура — преобразователи, усилители, динамики.

Задумался Васька: не скоро, видать, в этом клубе будут звуковые картины.

Николай посмотрел на Ваську.

— А ты думаешь, это просто — озвучить кино?

Васька пожал плечами.

— Ну, как ты себе это представляешь?

Оглянувшись на аппарат, Васька несмело сказал:

— Ну… Ну, пустил бы картину и тут же пластинку завел… Чтобы сразу, вместе… А на пластинке все записано — разговор там, кашель, музыка… — сказал и покраснел.

А Николай, перестав крутить диск, внимательно смотрел на мальчишку и слушал. Потом толкнул его пятерней в лоб, проговорил:

— А ты сообразительный! Только все это делается не так, все гораздо сложнее… — Увидел Васькины книжки, спросил: — Ты в каком классе?

— В пятом… — сказал Васька и закусил растерянно губу: о школе-то он совсем забыл! — Сколько… Сколько сейчас времени?

— Да около трех, наверное.

Махнул Васька безнадежно рукой:

— Уже первый урок кончается… Побегу, хоть на второй успеть бы…

Вздохнул Васька, настроение испортилось: теперь придется объясняться и в школе, и дома, а это хуже всего. Уши огнем вспыхнули. И перед Николаем стыдно. Взял книги, хотел положить обрезки пленки на стол, но Николай сказал:

— Возьми себе.

Сунул Васька обрезки в карман, улыбнулся кисло, поблагодарил:

— Спасибо! — и побежал вниз по лестнице.

— Осторожно, не упади! — крикнул ему вслед Николай. — Вечером, после школы приходи!

— Ладно! — уже снизу прокричал Васька. И оттого, что Николай пригласил его заходить, на душе у Васьки немного посветлело, радость, что он побывал в святая святых клуба — в кинобудке, — взяла верх! Самому не верится, но вот оно, доказательство, — вот они, кадрики из кинокартины! И что там урок, что там выговор матери — ради такой удачи можно пожертвовать чем угодно!..

Но как только вспомнил Васька о матери, снова заныло сердечко, сразу тоскливо сделалось на душе, даже бежать перестал, поплелся шажком: все равно теперь уже ничего не догонишь, ничего не исправишь — спеши не спеши. Уж больно строга мать, особенно насчет школы строга…

Но Ваське в этот день повезло: первый урок оказался пустым — заболела учительница. Зря он скрывался в кустах школьного сада — ждал переменки. Мог бы потихоньку пройти по коридору и войти в класс — там ребята сидели одни и занимались, кто чем хотел. Им завуч так и сказал: «Занимайтесь, кто чем хочет, только без шума».

Целый день Васька был в центре внимания одноклассников. Он рассказывал ребятам про кинобудку и в доказательство показывал обрезки кинопленки. Кадрики ходили из рук в руки, их смотрели на свет, из-за них спорили на перемене, шушукались на уроках. Один раз их даже чуть не отобрала учительница русского языка — хорошо, вовремя спрятали.

Еле дождался Васька в тот день последнего звонка. Вихрем выскочил из школы и помчался снова в клуб. Взобрался по лестнице, открыл дверь в кинобудку и остановился у порога. Кинобудка была освещена каким-то голубым светом, который вырывался через верхнее отверстие в фонаре аппарата. Сам аппарат чуть подрагивал и шелестел кинопленкой. Николай оглянулся на вошедшего, увидел Ваську, сказал:

— A-а! Это ты! — И поддернул по привычке штаны, шмыгнул носом. — Ну, как, обошлось?

— Химичка заболела! Первого урока не было совсем…

— Повезло! Ну, проходи. Только тише разговаривай, а то в зале слышно. — И он указал на квадратное окошечко в стене, в которое только что смотрел.

Васька положил книжки на краешек стола, прошел на середину будки и стал смотреть зачарованно на аппарат. Когда в фонаре начинало слегка потрескивать, а на потолке голубые блики начинали розоветь, Николай приникал к темному, будто закопченному, стеклышку и подкручивал левой рукой многочисленные регулировочные винты, которые растопыренным хвостом торчали сзади фонаря.

Николай поманил Ваську и кивнул на окошко. Васька поднялся на цыпочки, заглянул. В зале было темно, людей не видно, их, казалось, закрывал, как туманом, бегущий откуда-то из-под Васьки расширяющийся сноп света. Этот сноп упирался в экран, на котором двигались люди. Толстый, с мясистыми щеками, бритоголовый католический поп что-то важное рассказывал прихожанам. Потом изображение исчезало с экрана, появлялась надпись и в зале вспыхивал хохот.

Смотреть в окошко Ваське было неудобно, да и не очень интересно, и он повернулся к аппарату. Шелестя петлями, пленка ползла по многочисленным зубчатым шестеренкам вниз и, медленно стекая, наматывалась на нижнюю бобину. В одном из окошек между двумя роликами в том месте, которое было особенно освещено, Васька неожиданно заметил такое же движение фигур в кадрике, как и на экране, хотя пленка, казалось, была неподвижной. Это открытие так удивило Ваську, что он дернул Николая за рукав и указал пальцем на «живой» кадрик.