Три «почему» Русской революции

В результате сложилась ситуация, которая, как совершенно справедливо предсказывал Маркс, неизбежно складывается каждый раз, когда политическая форма — в данном случае жестко централизованная и инертная — перестает соответствовать общественно-экономическому содержанию — все более динамическому и многообразному. Такая ситуация самым естественным образом становится взрывоопасной. В 1982 г., когда я работал в Совете по национальной безопасности, меня попросили подготовить несколько тезисов важной речи, которую президент Рейган должен был произнести в Лондоне. Мой вклад в эту речь заключался в ссылке на слова Маркса, согласно которым существенный разрыв между политической формой и общественно-экономическим содержанием приводит к возникновению революционной ситуации. Однако подобный разрыв возник в то время в Советском Союзе, а вовсе не на капиталистическом Западе. Президент Рейган включил этот пассаж в свое выступление, реакцией на что стал взрыв ярости из Москвы: разумеется, этот язык там слишком хорошо знали и умели правильно интерпретировать, чтобы понять, что речь шла об объявлении политической войны всему коммунистическому лагерю. И гнев оказался только сильнее из-за того, что в Москве понимали: данное заявление было верным; советский стиль правления не соответствовал ни экономическому развитию страны, ни образовательному уровню ее населения.

Во многом аналогичная картина сложилась и в предреволюционной России. В октябре 1905 г., вслед за поражением в войне с Японией и прокатившимися по всей стране беспорядками, которыми это поражение сопровождалось, царское правительство почувствовало себя вынужденным дать стране конституцию и парламент. Разумеется, это было шагом в правильном направлении, позволившим сократить пропасть, уже образовавшуюся между политической формой правления и общественно-экономическим и культурным содержанием. Но, по ряду причин, реформы, дарованные в 1905-м и 1906 г., вскоре оказались выхолощенными. Царская власть, опираясь на реакционные группы поддержки, отказалась от своих уступок, потому что они были навязаны ей под дулом пистолета, тогда как либеральная и радикальная интеллигенция, восприняв эти уступки лишь как прелюдию к наступлению подлинной демократии, отказывалась оставаться в определенных ими границах. Таким образом, каждая из сторон, на свой собственный лад, саботировала конституционные перемены 1905–1906 гг., в результате чего прежняя напряженность сохранялась. Что, однако же, не означает, будто Россия была одержима революционной лихорадкой. Я не нахожу доказательств этому. Нахожу лишь специфические и вполне конкретные поводы для общественного недовольства, в большей или меньшей степени присущие любому обществу, но в случае России находившие неадекватные способы решения. В истинных демократиях накопившиеся подобные поводы для недовольства устраняются в ходе мягких революций, именуемых выборами. В ноябре 1994 г. распределение голосов на выборах в Конгресс Соединенных Штатов безошибочно сигнализировало о неудовлетворенности существующими условиями: поражение потерпели буквально все кандидаты от правящей Демократической партии. В результате изменилась расстановка сил в Конгрессе и произошла поразительно быстрая смена поведения Белого дома, в котором по-прежнему восседал демократ. Однако в царской России подобных возможностей не существовало. Недовольство накапливалось — и к зиме 1916–1917 г., в результате инфляции и перебоев в снабжении, население крупных городов оказалось настроено агрессивно и решительно.