Три повести

На пятый день, когда он уже мог говорить, его привели в контору молочного завода. Заводик, недавно чистенький и веселый, дымивший длинной трубой, был уже пуст и разорен. Куда-то на грузовиках немцы вывозили большие жестяные бидоны и уцелевшие сепараторы. У дверей конторы стоял часовой. Дегтяренко ввели в кабинет директора. Все со стен было сорвано, и Дегтяренко покосился на повешенный портрет: с каплей жестких черных усов под носом, с тяжелыми мешками под глазами, лицо обещало ему не одно мучительство и насмеяние. За столом директора, выдвинутом на середину комнаты, сидели три человека: один офицер был скуластый, с провалами щек длинного лица; другой — полный, розовый, с аккуратным проборчиком, казалось, всем довольный и благодушный — его коротенькие розовые пальцы всё поигрывали остро очиненным карандашиком. Третий был в гимнастерке без петлиц, с широким ременным поясом невоенного образца. Человек оказался русским.

— Имя, отчество, фамилия? — спросил он коротко.

— Дегтяренко, Егор Степанов, — ответил Дегтяренко.

— Возраст?

— Двадцать два года.

— Откуда родом?

— Из Царицына Кута Запорожской области.

— Профессия?

— То есть как? Чем я раньше, до войны, занимался? — спросил Дегтяренко спокойно.

— Ну разумеется, — ответил тот.

— Слесарь я. На заводе работал.

— Воинское звание?

— Сержант. Командир орудия.

— Какой части? Номер батареи? Номер артиллерийского полка?

Дегтяренко помолчал.

— Вот что, — сказал он затем, — чтобы нам времени задаром не терять… не знаю — русский вы, продавшийся немцам, или по-русски хорошо научились. А только на военные вопросы я отвечать не буду.

Скуластый офицер нагнулся к переводчику — его заинтересовало, что́ сказал сейчас пленный. Тот перевел ему. Офицер что-то быстро записал на листке. Полный все еще безмятежно и благодушно поигрывал карандашиком, как будто занятый своими, совсем далекими мыслями.

— В партии состоите? — продолжал бесстрастно переводчик.

Только на миг Дегтяренко прочитал в его прикрытых глазах едкую, точно чиркнули спичкой, ненависть.

— Комсомолец, — ответил он.

Человек порылся в отобранных у него документах и полистал комсомольскую книжку.

— Так, — сказал затем он, откинувшись. Скуластый офицер что-то быстро сказал ему. — Кто командир батареи?

Дегтяренко подумал минуту.

— Капитан Ивлев, — сказал он затем.

— Он жив или убит?

— Я этого не знаю. Перед тем, как меня ранило, он был жив.

— Ваш капитан Ивлев давно на сторону немцев перешел, — сказал человек. — Это вам голову всякой дурью забили. Все равно немецкую военную силу не одолеть. Со всяким честным русским немцы хорошо обходятся. Будете говорить правду — вам будут предоставлены хорошие условия. Все русские пленные, которые себя прилично ведут, очень довольны. Все имеют работу.

— Это мы слыхали, — сказал Дегтяренко. — Вы бы лучше мне сесть предложили. Все-таки я раненый.

Он показал на забинтованное горло. Немецкий офицер опять поинтересовался, что́ сказал пленный. Он приказал солдату принести ему стул. Дегтяренко сел, положив большие руки на колени. Казалось, он заинтересовал собой офицеров. Даже полный перестал играть карандашиком.

— Видите, как немцы вежливо обходятся с пленными, — сказал переводчик снова.

Он ни разу не показал своих глаз, только по его желтым щекам по временам перекатывались желваки.

— Смотрю я на тебя… продажная ты тварь, — ответил вдруг Дегтяренко. — Что ты тут передо мной в лису играешь? Выведи меня за околицу и расстреляй в степи… все равно, покуда буду жить, волка при себе де́ржите.

Он почувствовал вдруг облегчительную радость, что может говорить все. Но человек и на этот раз остался бесстрастен, и Дегтяренко понял, что самое страшное в нем эта прикрытая бесстрастность — он был сейчас похож на оружие, которым до времени можно даже играть.

— Как фамилия командира полка? — спросил тот снова.

— Забыл, — ответил Дегтяренко, уже глумясь.

— Количество орудий в полку можете указать? Сколько легких пушек и сколько гаубиц — в отдельности?

— Это могу, — ответил Дегтяренко, оживившись. — Записывайте всё.

Казалось, его убедили и он решился. Полный, осведомившись у переводчика об его ответе, опять заиграл карандашиком.

— Вот, значит, так: в полку двести орудий. Сто легких семидесятишестимиллиметровых. Сто гаубиц. Всё.

Человек выслушал, склонив голову набок, не записывая.

— Долго будете дурака валять? — спросил он затем раздельно, и Дегтяренко впервые увидел его желтые с маленькими зрачками глаза.

— До самой смерти, — ответил он восторженно, — до самой смерти… И шкурам этим передай — ни словечка они от меня не дождутся! А немцев мы побьем!