Три повести

Густая радость, печаль и истома с такой силой овладели тоскующей душой Икряникова, что он даже заскрипел зубами. Скорей бы… скорей бы сесть в седло и толкнуть коня каблуками и погнать через степь к родным местам, где, наверное, уже и стариков не осталось… а может быть, где-то в степи или в далеких горах Кавказа ждет его возвращения жена и ждут отцовского его возвращения дети. Гремел в черноте ночи камнями Аргун, и казалась озаренной далекими огнями эта глухая ночь в чеченской стороне, куда с донских и кубанских степей закинула казака война.

Они подняли ведра с водой и понесли ко двору, где стояли их лошади. Конь, почуяв приближение хозяина, тихонько заржал, потом осторожно пригубил и стал медленными глотками пить холодную горную воду. Икряников слышал, как ходят глотки в вытянутом горле и как забурчала вода в чреве лошади. Отпив четверть ведра, она отвела голову в сторону, потом сделала еще один глоток и другой — пить она уже не хотела. Икряников отставил ведро. С мягких губ коня упало несколько капель на его руку. Он обнял коня за шею, и тот шумно вздохнул, как бы давая знать, что все понимает: и что у казака на душе и что предстоит еще им совместно совершить…

Два дня спустя, такой же глухой ноябрьской ночью, в казачьем полку был получен приказ о выступлении. Всю ночь в городке шло движение, стучали подковами о плоские камни мостовых лошади, вязали сено, и жители стояли у своих домов, прощаясь с недолгими и полюбившимися им постояльцами.

Было холодное морозное утро, когда полк покинул город. Низкие тяжелые тучи цеплялись за выступы скал над Аргуном. Дорога шла на Валерик и дальше на Ассинскую и Карабулак в обход Грозного. Отдохнувшие кони просили повода. Скрипела кожа седел, и звякали уздечки, и далеко по горной дороге, насколько видел глаз, растянулись казаки, готовясь выбраться из горных теснин в родные степи. Еще задолго до Валерика, на привале в большом чеченском селе, казаки узнали о первых ударах, полученных немцами севернее Котельникова, откуда пытались те пробиться к своим окруженным под Сталинградом армиям.

— Теперь шабаш, не пройдут, — сказал Икряникову, блеснув глазом и сдвинув над запотевшим лбом кубанку, Ячеистов. — Поглядели на Волгу, будет! Теперь они хрена попробуют. — Он наполовину вытащил и со стуком брякнул опять в ножны шашку. — А ты как думаешь?

— Ты себя, Ячеистов, не тешь: сила у немцев большая, и больших трудов будет это стоить.

— Я знаю, — ответил Ячеистов. — Может, и нам с тобой конца светлого не увидеть.

— Ну нет, — сказал Икряников с твердостью. — Я до конца хочу дожить.

— Это как придется… — вздохнул казак, — я наперед не загадываю. У тебя жена, а у меня любушка… мне тоже охота на нее еще посмотреть.

— Ну, значит, и увидишь, — ответил Икряников и глубоко сильными ноздрями вдохнул холодный ноябрьский воздух.

Неделю спустя казачий полк присоединился к основным силам, готовившимся к широкому наступлению на Армавир и Кубань. Степная зима, в пору которой немцы рассчитывали отсидеться в станицах, надвигалась злыми ветрами и буранами. На железнодорожной станции близ Армавира десятки вагонов брошенного немцами состава были загружены железными печурками: немцы готовились отопить ими степь. Но, обрушившись с тех горных отрогов, на вершинах которых лежали вечные снега, и от Волги, захватывая степи все шире и шире, шло великое движение, — шло наступление Красной Армии… Уже обгорелыми балками накатов торчали развороченные артиллерией немецкие блиндажи; и порванная проволока заграждений царапала на ветру снег; и, как железные могильные памятники, до самого горизонта темнели разбитые немецкие танки; и цепенели брошенные на железнодорожных путях составы с орудиями на платформах. А великий поток, начавший свое движение у берегов зимней скованной Волги, и на среднем Дону, и в предгорьях Кавказа, несло по Дону и Кубани, и, приникая к газетным листам на стене или толпясь возле рупоров на улицах, веселели люди: «Началось! Наши наступают…» Весна опережала пору обычного своего приближения. Она началась в эту долгую степную зиму — в ноябре.

В морозный январский день, пригнувшись к шее коня от степного ветра, с обмерзшими усами и бородами, въехали казаки в пустую выгоревшую станицу. Даже деревенской улицы нельзя было распознать среди сугробов и обгоревших печей, торчавших, как позвоночники, на месте когда-то сложной и любимой жизни человека. У того пустыря, где некогда стоял его дом, Икряников остановил лошадь. Он слез с коня и медленно, опустив голову, поднялся на снежный бугор, под которым лежали останки его жилища. Все было пусто и мертво, как будто никогда и никто здесь не жил. Он постоял у той наледи, где был порог его дома, и ножнами шашки попытался расковырять смерзшийся снег. Только какие-то черепки да куски железа напоминали о том, что здесь некогда была жизнь. Он очистил рукавом полушубка один черепок и долго держал его в руке. Это был глиняный черепок того горшка, в котором стояла на окне герань, когда-то нежным розовым светом освещавшая его жилище.