Три повести

Внезапно со страшным грохотом и скрежетом что-то двинулось сверху, посыпалась обваливаемая сухая земля, и он увидел прямо над собой, над овражком, проточенным весенним потоком, страшный зубчатый выступ и понял, что это наползает танк. Он упал на дно овражка, втиснулся в сухую землю, почти вцепившись в нее ногтями, и сейчас же с воем и лязгом его завалило землей, и сразу стало темно… Мгновение спустя он поднял голову — танк перевалил через овражек, но земля еще сыпалась.

Он пополз, раздвигая сухую, осыпа́вшую его колючими семенами траву. Конь неподвижно лежал в высокой траве. Он только весь дрожал и был от волнения в мыле.

Минуту спустя, стелясь в высокой траве, он уже нес Икряникова через степь назад к плавням.

— Хоронитесь, сволочи, выжидаете ночи, — сказал казак со злорадством. — Мы вам ночку устроим!

Вечером пушку, прикрытую сеткой с нашитыми листьями, выкатили на открытую позицию.

— Бейте прямо по балочке, в самую серединку, ошибки не будет, — сказал Икряников лейтенанту, и первый выстрел унесся в тишину.

Потом ударила вторая пушка, и степь ожила. Скоро далекий прерывающийся рев голосов принесся из глубокой синевы вечера — казаки рубили батальон в балочке. И все неслось вокруг, десятки казачьих коней, с храпом и знакомым степным бешенством летевших, может быть, навстречу гибели…

XXVII

Давно уже остались позади и Москва, и то, что было связано с миновавшей зимой. Отброшенные от Москвы, получив в середине мая тяжелый удар под Харьковом, немцы пытались в течение лета решить дело на Дону и на Юге. Несколько месяцев шли непрерывные бои под Воронежем, в излучине Дона и на Юге. Потеряв свыше миллиона солдат под Лисичанском и Миллеровом, под Ростовом и Новочеркасском, под Майкопом и Краснодаром, немцы подбирались теперь к Сталинграду и предгорьям Кавказа.

Еще в начале весны через Елец и Касторное дивизия была переброшена в район Воронежа. Полк, начавший свое движение от самой Москвы, вел почти все лето бои в районе Старого Оскола и Лисок. Осенью, при очередной перегруппировке частей, он был перевезен по железной дороге на новое место. Длинная колонна машин потянулась с места выгрузки полка по степной, уже прихваченной первыми заморозками дороге. Редкие снежинки падали над побеленными балочками, и кругом было пустынно и зябко.

В нескольких километрах от станции, возле мертвенно черневшей тяжелой водой речки, скопились дожидавшиеся переправы огромные крытые грузовики: флажки с красным крестом на радиаторах указывали, что перебирается на новое место большой госпиталь. Машина, в которой в голове колонны ехал Соковнин, остановилась. О ветровое стекло скучно шелестела сухая, принесенная низкой лиловой тучей крупа. Соковнин вышел из машины и пошел к переправе. Заново наведенный или восстановленный мост лежал почти на самой воде, хлюпавшей, когда медленно перебиралась на другой берег тяжело груженная машина. Холодный сырой ветер задувал в рукава. Соковнин скоро продрог и стал возвращаться к машине. От моторов грузовиков с госпитальным имуществом уютливо доносило теплом и разогревшимся маслом. Обходя одну из машин, он поглядел наверх, где под полуспущенным брезентом, молчаливо пригнувшись, сидело несколько женщин — вероятно, персонал госпиталя. Взгляд одной из них, сидевшей с края, был грустен и в раздумье устремлен на дорогу. Она мельком из-под меховой зимней шапки поглядела на проходившего и снова задумалась. Он пошел было дальше и вдруг оглянулся. Кровь прихлынула к его лицу с такой силой, что все внутри как бы стало пустым.

— Наташа! — позвал он неуверенно.

Девушка подняла глаза, вглядываясь; морщинка свела ее брови. Потом с легким криком она вся как бы устремилась к нему, и, почти невесомую, он подхватил ее на руки.

— Вы? Вы?.. — сказал он, узнавая и не узнавая в ней — в полушубке, уже по-взрослому определившейся, по-военному скроенной — ту беспомощную, растерянную над накиданными в чемодан платьицами Наташу Кедрову. — Я знал, что встречу вас еще…

Он не посмел взять ее за руку: может быть, уже занесло для нее, как заносит метель, ту давнюю встречу. Она сама взяла его за руку своей маленькой рукой.

— Как я рада… — сказала она почти робко.

Они отошли от грузовика в сторону.

— Вы не получили моего письма? — спросил Соковнин. — Я писал его в Ростов до востребования.

— В Ростов я не поехала… и где сейчас мама — не знаю. — Она медлила и не решалась спросить его о главном. — Я не имею ни от кого писем.

Он посмотрел ей в глаза и не посмел ничего утаить.

— Я писал вам о Косте… он пропал без вести, уже больше года назад.

Губы ее задрожали, но она не заплакала.

— Я так и знала, — сказала она беззвучно, — я предчувствовала это.

Ветер дул со степи, и ее милое лицо по-детски беспомощно зябло.

— Вы стали старше, Наташа, — сказал Соковнин с нежностью. — Там, в вашем доме, в вас было еще что-то совсем юное. — Он вспомнил длинную прямую улицу, обсаженную деревьями, и ветер с лимана, и маленький домик… — Но как же случилось, что вы здесь — на войне?