Три шершавых языка

– Я не буду тебе врать, я вообще никогда тебе не врал. В этом мой метод воспитания. А пока подожди, мне нужно продолжить, а то я не успею выложить все факты на стол. В общем, я переломал ей кости рук и ног своими собственными руками. Я отгрыз ей переломленные руки своими собственными зубами, а это было нелегко! Их, я отмечу, она мне тоже здорово проредила. Ее ребра я превратил в песок, ее позвоночник я переломил так, что ее голову мог засунуть в ее собственный зад. И при всем при этом она все еще была жива. Отдадим ей должное, она даже не пикнула от боли, вот только болтала без умолку какую-то святотатскую чушь. Прямо как ты сейчас. Напоследок я вырвал ей нижнюю челюсть, поскольку мне надоело ее слушать, и торжественно забрал ее глаза. Представь, как она выглядела без рук, без ног, без глаз, без половины башки. Ты бы все еще любил ее такую, если бы она продолжала жить? Ну и мерзость!

– Ты врешь! Я убью тебя, сука!

– Но и после этого она оставалась живой. В конце концов я растоптал ее голову, как поганую пивную банку, и сжег ее вместе с прогнившей церковью.

– Я тебе не верю, ты хочешь разозлить меня, – рычал Марк, уже бросая косые взгляды на пистолет.

– Значит, ты все еще не веришь мне? – заулыбался Курт.

– Пошел ты, подонок, тебе осталось десять секунд.

– Тогда вот что, взгляни-ка на эту штучку! – И он достал из кармана круглый стеклянный предмет, который некоторое время рассматривал сам. Курт небрежно бросил это на стол, отчего вещица подскочила и затем покатилась прямо к Марку. Тот спохватился в ту самую секунду, когда она намеревалась уже упасть с края на пол.

– Узнаешь? – ехидно спросил Курт и уставился на Марка, пытаясь запечатлеть момент его прозрения.

Сомнений не было. В небольшой стеклянной капсуле идеальной сферической формы плавал глаз, всегда неуклонно обращенный вверх своим зрачком. Все бы ничего, Марку уже приходилось держать в руках подобные шокирующие предметы. Но это был глаз человека, конкретного человека. Человека, которого он хорошо знал и любил больше своей жизни. Это был васильковый глаз Ангелы.

– Ублюдок! – взревел Марк, и стол вместе с пистолетом мгновенно взлетел до потолка. Быстрее молнии он накинулся на Курта и стал наносить град ударов по его лицу, горлу, груди, еще и еще, кулаками, локтями и, не щадя, своим лбом. Курт вместе со стулом вылетел назад и, ударившись об пол затылком, оказался лежащим на спине. Но, вот что странно, он не пытался встать или как-то оградиться от ударов Марка. Напротив, расслабленно растянулся на полу и своим опухшим кровоточащим лицом охотно принимал все сметающую злобу и ярость, что лилась наружу из Марка. Он смеялся, неровно, прерывисто, но упорно смеялся.

– Это долго и бесполезно, – прохрипел Курт в коротком перерыве и снова изрыгал подлый смех.

Страшный удар в солнечное сплетение твердым как камень локтем, а затем еще несколько вдогонку. Дыхание Курта сбилось, легкие не слушались, а вместо выдоха – сдавленный сиплый хрип. Но на лице все та же омерзительная, пусть и рваная улыбка.

Марк остановился и встал с колен. Он остервенело смотрел на распластавшегося по полу Курта и думал. Цели для него стали ясны, а задачи определены. Молча подобрав пистолет, Марк приставил его к губам врага. После чего тот, будто желая угодить, открыл рот, и оружие провалилось глубоко в глотку, грубо ткнувшись в стенку горла.

Секунды тишины, Марк безумными глазами смотрел на Курта, Курт в ответ смотрел на Марка. Затем лицо Курта расплылось в кривой улыбке, насколько он мог улыбаться разбитым лицом с пистолетом во рту. Но он улыбался и гоготал, брызгая кровью и слюной.

Однозначно, он был доволен своей работой, творением настоящего художника, режиссера и актера в одном лице. Произведением лучшего палача человеческих душ. Ведь сейчас наступала та самая секунда, когда он сделает последний шаг и поднимется на свою вершину, свой Эверест, протянет руки к своему вожделенному золотому Оскару. Вот-вот он выполнит свою миссию, и ее конец станет началом его освобождения.

Как же меня тошнит от всех этих хитросплетений человеческих взаимоотношений. Как же я ненавижу делать то же, что делают обычные смертные людишки, думал он. Прежде он не раз себе удивлялся, каким образом ему вообще столько времени удавалось походить на человека, жить как человек и играть дружбу с человеком. Хотя люди для него были не более чем скот, не более чем корм. И его оскорбляло это, потому как приходилось играть с кормом в глупые игры по правилам, придуманным самим кормом.

То, что произойдет дальше с Марком, было для него безразлично. Позже, разумеется, все пойдет по его плану. По его долгосрочному плану, с ним или без него.