Три тополя

— Чего проще: что у нас, что в городе! — воскликнула Саша дружелюбно, и на миг родственная забота омрачила ее выпуклый лоб: она заподозрила какое-то неустройство в жизни Алексея и, забыв о величании, заговорила торопливо: — Что ж ты так: со мной три ночи был — и мимо! Понесла бы от тебя, может, и поженились бы — куда деваться! — жили бы и горя не знали, так за руки и держались бы… — Она потянулась было к Капустину и осеклась. Чужая жена, она беспечально, не думая никого обидеть, фантазировала другую жизнь, тоже славную, устроенную, добрую, видела эту жизнь близко и осязаемо, будто ей под силу не одна, а несколько судеб. — Я тогда думала: понесу от тебя — вместе будем, не отпущу, вцеплюсь, на коленях поползу, — а пронесет, годок еще погуляю. — Она вздохнула без горечи, скорее с почтительным интересом к непредвиденности бытия. — Недолго же мы с тобой говели, Алеша. Как сговорились — взамуж выскочили.

— Я-то, положим, женился… — холодно сказал Капустин. Безразличный тон не давался ему. Алексей дрожал на пронизывающем ветру, старался не застучать ознобисто зубами. Вот как, на полпути от кладбища к поминкам, довелось ему узнать правду, о которой он прошлым летом, пропадая от стыда и застенчивости, не смел спросить. — Ладно, дайте мне зонтик. — Он с треском открыл старый зонтик, отгородился от Саши, ощерился железными спицами. — Сколько добра загубили, а в городе яблок нет. Черт знает откуда везут и привозят целые, непобитые. Кому-то не лень!..

Он повернулся лицом к ветру и пошагал, не прощаясь, уверенный, что Саша за ним не пойдет. Шквальный порыв рванул чуть занесенный назад зонтик и вывернул его с железным скрежетом. За спиной Капустина раздался участливый смех.

— Так и в космос недолго! — Саша шла следом. — Дались вам наши яблоки. — Попыталась отнять зонтик, но он отвел руку, двинулся вниз по косогору, волоча за собой черный шелк на вывернутых спицах. — У нас сегодня все удалось — кукурузу на корма сеяли, и та поспела, початки аж гнули стебель. На яблоки договора нет, думали — не уродят, весной вроде морозом цвет побило, а вышло видишь как. И не дошли руки: немного взяли, а больше бросили.

— Неужели не жаль, Саша? — спросил он с горечью.

— Мне всего жаль! — откликнулась она истово. — Я бы по воздуху летала, чтоб каблуком и травы не порвать. — Она схватила его за рукав у локтя, придвинулась вся, высокая, гибкая даже и теперь, при грузном животе, и заглянула в глаза стыдливо, словно неуверенно, готовая сникнуть и отступиться и в то же время греховно, с отчаянной от неуверенности решимостью. — Помнишь, яблоко тебя по спине ударило? Чтоб хозяйку не обижал… Сторожиху!

Капустин еще резче ссутулился в пудовом намокшем пальто, опустив покрасневшие веки. Он помнил, помнил все: по-июльски жаркую сентябрьскую ночь, антоновку, больно стукнувшую его по спине, и смех Саши, не сразу уразумевшей, что случилось, и шепотные, зазывные, кружившие ему голову слова Саши, что отцовы яблони в обиду ее не дадут, пусть только тронет ее еще раз, пусть тронет; и то, как он потом нашарил упавшее яблоко и вгрызся в него, тяжело переводя дыхание, и хотел, чтобы и она откусила, а Саша, счастливая, поматывала головой, влажно мелькали белые зубы, и глаза горели жарким, никнущим и снова вспыхивающим огнем.

— Не вспомнил, беспамятный! — попеняла ему Саша с прощающим смешком. — Мужик вроде петуха: потопчет — и мимо…

Теперь она была защищена от него близким материнством, мужней ушанкой, огрубевшим лицом, остужающим дождем; она уже не его женщина, не его нечаянная радость и надежда, и все же Капустин с глухой и глупой ревностью отзывался на ее слова.

— И ладно, что забыл, — решила Саша. — Чего дурное помнить! — Она уперлась правым каблуком в землю, повертела носком сапога. — У меня вода в сапоге хлюпает… Они на Иване не держатся, только купит — и с приветом, прокол… — Она шла, держась за Капустина, оскальзываясь на гниющих в траве яблоках, и он не мог отстраниться, бросить ее на крутом садовом склоне. — Переоденусь в сухое и к тебе приду: Марию Евстафьевну хочу помянуть. — Ее смущало молчание Капустина. — Рюмкой помяну, нельзя мне, а я выпью.

Саша заторопилась, спускалась враскачку, увлекая за собой Алексея, будто они, хмельные, безоглядные, спешат прямиком, не разбирая пути, к двум дуплистым вязам, которых по их древности не тронули, когда закладывали сад; в их тени прежде стоял шалаш Тимофея Вязовкина, здесь были врыты в землю скамья и стол, здесь, случалось, девчонкой ночевала Саша, головой на сатиновой кумачовой подушке.

— Не ходи к нам сегодня, Саша, — попросил Капустин. — И пить не вздумай, с этим не шути.

— Тебе-то что! — протянула Саша облегченно, откликаясь его сердечному тону. — Не твой он, и не твоя забота. Ничего я, Алеша, не боюсь, мне в жизни одна удача будет!..

Вот и вязы, кряжистые, в хаосе черных ветвей. Странным, нелепым показалось Капустину, что случай привел его снова сюда и за рукав его держится Саша Вязовкина, огрубевшая, бесцеремонная баба, а его ждут, Цыганка, верно, избегалась, шастая за калитку, высматривая скорбящего племянника.