Три трупа и фиолетовый кот, или роскошный денек

— Серафинчик! Злое дитя! — вскрикивает Гильдегарда и прижимает к груди чудовище, издающее пронзительные звуки, нечто среднее между писком и скрежетом. Я знаю этот голос!!! Это его я услышал впервые на лестнице подъезда, когда чудовище убегало от меня вверх. А второй раз оно пищало у моей постели, скаля на меня свои дьявольские клыки.

Смотрю теперь на него уже без страха, хотя не могу сказать, что без отвращения. Действительно — он кошмарен. Лысый и фиолетовый, а точнее — гнилофиолетовый. Омерзительный. Гильдегарда раз за разом целует сморщенный нос, складчатую кожу на шее, лапы.

— Это кот, правда? — уточняю я.

— Сиамский, безумно породистый, — объясняет Гильдегарда. — Что же, если он облысел. Я давала ему витамины, смазывала этой фиолетовой мазью, ничего не помогало. Какая-то редкая болезнь. С тех пор, как с ним это произошло, я старалась не выпускать его из дому. Боюсь, что мальчишки забьют его камнями. Кроме него у меня нет никого на свете.

С этими словами Гильдегарда прижимает свое сокровище к груди так энергично, что чудище издает жуткий визг.

— Ну тихо, тихо, Серафинчик, — успокаивает его Гильдегарда, но Серафин не перестает жаловаться на жизнь мяуканьем с чисто потусторонним звучанием.

— Что ты плачешь, я придавила тебя? — беспокоится Гильдегарда и осматривает лысое тельце со всех сторон.

— Вот посмотрите, — подзывает она меня и ставит кота на письменный стол. Пальцем показывает какое-то местечко на голубой коже. Наклоняюсь и с отвращением всматриваюсь в эту мерзость. Действительно, на коже сбоку виден продолговатый след, последствие удара или ожога.

— Видите? Кто-то его поцарапал. Бедный Серафин, наверное, в него что-то бросили. Он страшно испугался, он такой впечатлительный.

Лично я думаю, что перепугался скорее всего тот, кто бросил в кота что-то. Но я молчу. Впрочем, действительно, выглядит он плоховато. Когда Гильдегарда выпускает его из рук, кот не убегает, он неуверенно движется по столу на подгибающихся лапах.

— Да он нездоров! — выкрикивает Гильдегарда и хватает его со стола обратно на колени. Прикладывает ухо к голому брюшку и произносит встревоженно:

— Сердце. У него всегда было слабое сердце. Ему вредны переживания. Видно, он нервничал, когда вы закрыли его в сейфе.

— Начнем с того, что я не могу понять, как он попал в сейф, — рассуждаю я вслух. — Наверняка, лишь после того, как Пумс под угрозой револьвера открыла замок. Не раньше. Но когда именно?

— А почему не раньше? Разве вы не открывали сейф со вчерашнего дня?

— Никто не открывал его уже шесть лет. Сейф стоит закрытый с того времени, как умер мой отец. Я давно уже видел одну и ту же паутину, соединяющую дверцу сейфа и его верх. Только теперь Пумс оборвала ее. Кот, очевидно, вскочил в сейф в тот момент, когда пришелец в маске убегал отсюда, и никто из нас не смотрел в сторону сейфа. Но как он проник в канцелярию?

— Он мог войти вместе со мною, мог пробраться через балкон, он часто путешествует по этим ржавым лестницам и по веткам плюща. Это для него не проблема. Мне интересно, где он бродил ночью?

Прохаживался на дожде перед «Селектом», — готов уже заявить я, но в голову приходит мысль, что это малоправдоподобно.

— Вы говорили, что он никогда не отдаляется от дома, — спрашиваю я.

— Да, он всегда бродяжит где-нибудь поблизости или забивается в тихий угол и спит. Однажды я нашла его в детской коляске, которую соседи оставили на ночь под лестницей. Нужно дать ему сердечные капли, — говорит Гильдегарда, поднимаясь с котом в объятиях. — Могу я попозже зайти к вам? Необходимо посоветоваться, как уберечь его на будущее.

Выходит, нашептывая с нежностью что-то в голое ухо чудовища. Я выполняю новую серию индейских прыжков вокруг письменного стола, но звук открывающейся двери в приемной прерывает этот хореографический этюд. Появляется Пумс с четвертинкой водки в руке.

11

— В баре уже знают, что это их кельнер упал с крыши в автомобиль, — говорит она. — Полиция забрала кельнершу, говорят, это был ее жених.

— Считают, что он свалился с крыши? — спрашиваю я.

— Так они объясняют себе, не могут же они догадаться, что он был в навесе… Пумс профессиональным жестом выбивает пробку и подает бутылку мне. Мой организм истерически тоскует по алкоголю. Жадно хватаю бутылку, подношу ее ко рту… и останавливаюсь. Размышляя, вглядываюсь в бутылку и в конце концов подаю ее Пумс.

— Глотни, если испытываешь охоту, — произношу я.

— Так ведь это вы хотели выпить, — говорит Пумс.

— Больше не хочу. И никогда уже не захочу. Все это киряние абсолютно лишено смысла.

— Слава Богу, вы наконец пришли к такому выводу! — восклицает Пумс. — А как долго вы сумеете удержаться?

— О, теперь мне просто незачем пить, — заявляю я и чувствую, что это правда.

— А зачем вы пили раньше?