Три цвета белой собаки

Она похудела, временами казалось, что она на грани нервного срыва, впрочем, волю эмоциям не давала. Я хорошо понимал причины ее нервозности: поскольку развод не успел завершиться, Ева осталась вдовой убитого и наследницей его немалого состояния. Гражданская жена бизнесмена объявила, что будет бороться за наследство — ведь есть ребенок, и наняла адвокатов. Ева была настроена мирно, сказала, что поделится наследством, однако, пока ситуация разруливалась, очень нервничала.

От этих событий я был в легком шоке. Голова шла кругом: Ева оказалась владелицей особняка в престижном районе Лондона, на который гражданская жена не претендовала, к ней отошли половина банковских счетов и нефтяной бизнес.

— Ты теперь нефтяной магнат! — оторопело шутил я.

— Я хочу все-таки стать журналисткой, — качала головой Ева.

В этот приезд я остановился в другом отеле: Ева объяснила, что будет чувствовать себя неловко, если я буду жить там, где она работает. Меня ее заявление обрадовало: это означало, что она решилась на близкие отношения. Я не ошибся. Ева оставалась у меня на ночь, утром мы неспешно завтракали и договаривались, как сегодня проведем свободное время. Нам было комфортно вместе. Я понимал, что имею дело с богатой женщиной и меня не рассматривают как дядю-банкомат. Мы ходили по магазинам, делали покупки, я обратил внимание, что Ева, как и я, отлично разбиралась в брендах, умела одеваться, ценила качество одежды и обуви, качество еды и качество отношений. Нас объединял вкус к жизни.

— Как ты теперь будешь жить? — спрашивал я ее.

— Не знаю, — пожимала она плечами. — Пусть только все закончится, а там посмотрим.

На нервной почве у Евы начались проблемы с почками, она загремела в больницу, ей сделали операцию. Я звонил, слушал ее тихий голос, из которого словно выкачали все силы, подбадривал:

— Хватит киснуть, пора состояние проматывать, а для этого богатырское здоровье нужно!

В августе я прилетел в Питер, остановился в «Астории». Ева стеснялась шрама на животе, я боялся активничать в постели, и в конце концов наш интим свелся к тому, что мы лежали, обнявшись, и разговаривали. Как и при первой встрече в ресторане, я подробно рассказывал о своей жизни, Ева — о своей. Она снова рыдала — взорвали ее близкого друга, тоже по каким-то криминальным делам.

Я возвращался в Киев поездом (билетов на самолет не удалось достать, несмотря на связи — отпускной сезон!), много курил в тамбуре, вспоминая наши с Евой встречи, а в голове беспрестанно крутились строчки Александра Кочеткова:

Как больно, милая, как странно,

Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, —

Как больно, милая, как странно

Раздваиваться под пилой.

Не зарастет на сердце рана,

Прольется чистыми слезами,

Не зарастет на сердце рана —

Прольется пламенной смолой.

Вернулся в купе, попробовал заснуть, а в перестуке колес мне продолжало слышаться: «С любимыми не расставайтесь, с любимыми не расставайтесь…»

Не успел я доехать до Киева, как зарезали хорошего знакомого Евы — средь бела дня, в подворотне.

— Марк, я не хочу оставаться здесь. Я уеду, Марк, — плакала она в трубку: бедная богатая женщина, не понимающая, как жить дальше.

Я приезжал в Питер раз в два-три месяца. Догадывался, что у Евы, кроме меня, еще есть любовник, может, и не один. Однажды мы слетали вместе в Нью-Йорк, остановились в доме у общих знакомых. Ева не захотела спать со мной в одной комнате, и я понял: опасается, что информация дойдет до кого-то, кому не надо знать о наших отношениях.

Из Нью-Йорка мы полетели в Вашингтон, и там я познакомил Еву со своим знакомым журналистом — Дэниелом.

— Вы журналист? — радостно воскликнула Ева. — Да вы мне просто небесами посланы! Я ведь тоже журналистка, правда, несостоявшаяся, но это вопрос времени, я думаю.

— Уверен, вас ждет отличная карьера в журналистике, — жизнерадостно заверил Дэни.

Спустя пару месяцев Дэни приехал в Питер. Я попросил Еву показать гостю город, на что Ева отреагировала с таким энтузиазмом, что, как и в случае с кузеном, меня кольнуло предчувствие. Так и вышло. Дэни приехал — и влюбился в Еву. Она рассказывала об этом подчеркнуто-равнодушно, и это старательное безразличие наводило меня на мысль, что Ева имеет на американского журналиста виды.

Дэниел уехал, Ева наконец вступила в права наследства и засобиралась в Лондон. Она вникала в бизнес мужа, обрастала деловыми связями, и я подумал, что от незавершенного гештальта юности — журналистики — уже ничего не осталось.

Когда Ева переехала в Лондон, в наших отношениях ничего не изменилось. Я прилетал к ней, оставался на дни и недели, мы с наслаждением ходили гулять, смотрели театральные премьеры или выбирались на концерты рок-звезд.

В Лондон часто звонил Дэниел. Однажды Ева была в ванной, и я взял трубку домашнего телефона.

— Привет! — Дэни не удивился, услышав меня. После обмена любезностями он сказал:

— А ты знаешь, Ева отлично пишет!

— Где же она пишет? — поинтересовался я.

— Как, она разве не говорила тебе? Ведет колонки в одном издании Вашингтона!