Три заповеди Люцифера

После освобождения из гауптвахты я с удивлением узнал, что слава драчуна и задиры коснулась меня своим призрачным крылом. Пока я отбывал десятидневное дисциплинарное наказание, по академии, подобно спорам чумы, разнеслась весть, что гардемарин Саротозин, находясь в увольнении, не испугался четырёх пьяных матросов с иностранной посудины и смело вступился за честь Андреевского флага. Кто-то из моих сокурсников случайно или по незнанию, но всё перепутал и возвёл обыкновенную пьяную драку в ранг защиты чести и достоинства гардемарина флота российского. Этого я никак не ожидал! И в аудитории на лекции, и в столовой, и даже в анатомическом театре я ловил на себе восхищённые взгляды моих товарищей. Чёрт возьми, это было приятно, но в то же время и стыдно, так как я чувствовал, что ни на йоту не соответствую тому героическому образу, который приписывала мне студенческая молва. Даже начальник курса Пётр Николаевич Бурмистров – богатырь и службист, узнав, что я родом с Волги, иронично поинтересовался, не приходится ли мне известный бунтарь и разбойник Стенька Разин дальним родственником.

– Никак нет! – подчёркнуто официально ответил я. – Хотя должен Вам заметить, господин лейтенант, что отец мой дворянин, и сравнение меня с казаком по фамилии Разин, который является государственным преступником и бунтовщиком – есть не что иное, как оскорбление моей чести и достоинства!

– Ух ты, какой грозный! Того и гляди, на дуэль вызовет, – усмехнулся в усы здоровяк Бурмистров. – Простите великодушно господин гардемарин. Видать, правду о Вас говорят, что Вы большой задира, а я вот этого раньше как-то не замечал.

С этими словами он неожиданно сунул мне под нос кулак размером с пудовую гирю, и уже без всякой насмешки, а скорей с угрозой, добавил: «Только и ты, юнга, запомни: ещё раз нарушишь субординацию, я из тебя дурь одним ударом вышибу, и не посмотрю на твоё высокородное происхождение. Пока ты офицерские погоны не надел – ты для меня планктон бессловесный! И коли ты присягу принял, то и душа твоя и тело принадлежат нашему Государю, а значит, и мне – верному его слуге и офицеру флота Российского. А уж я душонку твою из тельца тщедушного повыбью, только дай мне повод»!

Ох, не ведал в тот момент господин лейтенант, что угрозу свою выполнить он не в силах, даже если всего меня измочалит кулачищами. Нет души у гардемарина Саратозина! Была когда-то, да нынче вся кончилась! Потому и страха не ведаю ни перед наказанием, ни перед старухой безносой, что косу зазубренную для каждого из нас уже приготовила. Не может душа моя, образно говоря, в пятки уйти – от того и страха нет.

Я спокойно отстранил кулак Бурмистрова от лица и, приняв придурковатый вид, прокричал на весь плац: «Так точно господин лейтенант! Запомню»! Бурмистров скрипнул зубами, но ничего не сказал. Был он строг, но не злопамятен, и обиду долго ни на кого не держал.

Продолжая стоять вытянувшись во фрунт, я смотрел в широкую спину удалявшегося начальника курса, и думал о добродушном медведе-увальне, в образе которого мне явилась его грешная, но бесхитростная душа.