Три заповеди Люцифера

— Вот видишь — равновесие! Хотя, должен признаться, что в наших с тобой расчётах большая погрешность: и среди тех, кто бьёт Господу поклоны в божьем храме, имеются душегубы, да ещё какие! Вот, например, в прошлом году, в аккурат на Яблочный Спас, оперировал я церковного старосту Кузьму Бесхлебнова. Благообразной наружности старичок ни с того, ни с сего удушил у себя дома жену и двух дочерей, которые, кстати, были певчими в церковном хоре. После чего разделся до пояса и кухонным ножом полоснул себя по брюху. И надо же такому случиться, что в это время к ним в дом зашла соседка, маслица лампадного попросить. Зашла и видит — лежат посреди залы на столе жена и двое дочерей с посиневшими лицами и руками на груди скрещёнными, а рядом на полу в луже крови сидит Кузьма и кончины своей ждёт. Соседка от удивления и страха остолбенела. А Кузьма держит руками свои внутренности, что из брюшины вывалились, и слабым от потери крови голосочком говорит, не ко времени, дескать, ты, соседушка зашла, потому как, по всем мирским понятиям, горе у нас, хотя для меня это радость великая. Соседку после этих слов как ветром сдуло, кликнула она народ и этого душегуба на телеге успели до больницы довезти. По всему, он ещё в дороге должен был от потери крови кончиться, но, на удивление, живуч оказался. Рана у него была не сказать, чтобы тяжёлая — брюшину вскрыл, крови потерял много, а внутренние органы не повредил. Промыл я его, значит, прооперировал и зашил. И всё без наркоза, так как организм от кровопотери был сильно ослаблен, мог и не проснуться. Я его зашиваю, а он мне говорит, что, дескать, зря стараетесь господин хороший, потому как к полуночи я всё равно помру. Пришёл, говорит, мой срок, и мой Тёмный Господин зовёт меня!

— Кто его зовёт? — переспросил я помертвевшими губами.

— Да не обращай внимания! По всему видно, что у пациента был приступ сумасшествия, поэтому и плёл, что ни попади. Хотя, надо признать, врал складно. Я, говорит, долгие годы для своего Тёмного Владыки певчий хор собирал, чтобы детишки своими ангельскими голосочками Его слух услаждали. Оказывается, этот душегуб долгие годы накануне Рождества крал детишек, в основном, тех, кто в церковном хоре пел, душил, а тела спускал в прорубь под лёд. В деревне действительно пропадали дети, но все грешили на цыган. Я его напоследок спросил, зачем он жену и дочерей своих порешил? А он мне говорит, что Тёмный Владыка перед тем, как призвать его к себе, явил ему высочайшую милость и разрешил жену и двоих дочерей приблизить к своему трону. Мы, говорит, теперь завсегда вместе будем.

Не знаю, как встретили его черти на том свете, но умер он, как и обещал, ровно в полночь. Я его потом осмотрел и даже ради интереса вскрытие провёл; и что меня поразило — все органы здоровы, конечно, с поправкой на возраст. Смерть наступила от остановки сердца, словно кто-то сжал сердце железной рукой, и оно остановилось. А сам он лежит на операционном столе белый, как мел, благообразный, а на его навеки застывших губах — улыбка.

Я этот случай нашему доктору Зельдовичу рассказал — он у нас душевнобольных лечит. Так вот Зельдович говорит, что случай этот не единичный. Существуют, оказывается, душевнобольные, которые подвержены маниакальному психозу. Феномен этот медициной не до конца изучен. Это вроде как у запойного пьяницы: он даже когда и не пьёт, всё равно о рюмке думает, а приходит срок — и словно бес в него вселяется: ударяется человек в запой, и никто его остановить не может. Вот так же и у маниакального больного: он даже когда в просветлённом сознании, то всё равно о злодействе ежедневно помышляет, а когда его психика теряет устойчивость, чаще весной или осенью, то даже такой благообразный старикашка, как Кузьма Бесхлебнов, превращается в лютого зверя.

— Он не душевнобольной, — с трудом промолвил я, так как во рту у меня пересохло. — Чтобы быть душевнобольным, надо иметь душу или хотя бы душонку.

— Возможно, ты и прав, как бы ненаучно это ни звучало. Однако душа — вещь нематериальная, её пинцетом не ухватишь и швы на душевные раны не наложишь! — произнёс со вздохом Сокольских и опять закурил.

Мне почему-то стало страшно. Я с трудом поднялся из-за стола, и, покачиваясь, сделал шаг к выходу.

— Ты куда? — удивился Сокольских.

— Плохо мне! Прости, брат, видимо я водочки перебрал. Мутит меня! Пойду я, однако.

— А как же баранина?

— Извини, но это блюдо тебе придётся вкушать без меня, — с трудом вымолвил я и бросил на стол мятую купюру. — Трёх рублей, надеюсь, хватит?

Кожемяка ничего не ответил и только огорчённо махнул в мою сторону рукой. Было видно, что он расстроен.