Три заповеди Люцифера

— Вы стали небрежны, — вместо приветствия проскрипел Старик и сложил на животе тронутые пигментными пятнами старческие ладони. — В нашем деле это недопустимо, а для Вас смертельно. По законам криминального мира Вас давно следовало бы убрать. Однако я не сделал этого до сей поры только потому, что Вы мне ещё нужны. Исполнителя вашего уровня найти трудно, но можно. Поиск нового человека чреват тем, что есть вероятность наткнуться на «подсадную утку» или на самовлюблённого идиота, возомнившего себя Meister Tod. [22] Поэтому Вы до сих пор живы.

— Вы сегодня как никогда красноречивы, — без малейшего признака страха в голосе ответил Герман. Старик правильно сказал: ликвидации исполнителя — это аксиома. Рано или поздно наступает момент, и охотник сам превращается в дичь. Он знал об этом с момента выполнения первого «заказа». Знал и не боялся, потому что был профессионалом, а профессионал всегда знает, когда следует временно затаиться, а когда, резко оборвав все связи, «лечь на дно».

— Не столь красноречив, сколь откровенен, — парировал Старик.

— Позвольте узнать, в чём моя ошибка.

— Две! Две ошибки! — повысил голос работодатель. — Вы дважды не заметили свидетеля! Сначала Вы облажались в Замоскворечье при ликвидации Шлифенбаха, потом в Питере, когда «работали» с Серебряковым. В Москве Вас видела молодая женщина, которая, на ваше несчастье, оказалась способной портретисткой, и теперь ориентировка с вашей физиономией имеется у каждого постового. В Петербурге Вас хорошо рассмотрел местный алкоголик, который подрабатывал у профессора в гараже. Вы немедленно должны исправить эти упущения. Немедленно!

С этими словами Старик протянул Герману лист бумаги с отпечатанным на принтере текстом.

— Здесь адрес и фамилия женщины, а также данные на питерского алкоголика. Его местонахождение установите сами. Только не тяните!

— Как говорил великий вождь: «Промедление смерти подобно»! — продолжал ёрничать Герман, которому этот разговор очень не нравился.

— Вот именно, — сухо заметил Старик. — Вашей смерти!

— Прекратите меня запугивать! — не выдержал Герман. — Если бы я боялся умереть, то, наверное, пошёл бы в официанты или зубные техники. Я вообще не понимаю, почему Вы мне тут брюзжите на ухо. Свидетели — моя проблема. И к тому же я не вижу смысла убирать женщину, ведь она уже дала информацию и её смерть ничего не изменит.

— Я бы Вам, молодой человек, советовал не хамить и прислушиваться к моим советам, хотя бы потому, что я старше Вас, и значит, опытней. Маразм ещё не коснулся меня, поэтому я продолжаю утверждать, что женщина как свидетель очень нежелательна. В случае Вашего задержания она сможет опознать Вас как человека, который в момент смерти профессора Шлифенбаха находился с ним в непосредственном контакте. Кроме того, мне известны показания свидетеля из Ленинграда.

— Из Питера, — машинально поправил Старика Герман.

— Это для Вас, молокососов, Питер, а для меня он был и остаётся Ленинградом. И не надо меня перебивать! — окрысился Старик. — Так вот, этот свидетель даёт показания, что лично видел, как Вы лишили жизни профессора Серебрякова, и в дополнение к сказанному довольно точно описывает ваши приметы. То, что он Вас при повторном контакте сможет опознать — не вызывает сомнений.

Когда Герман выбрался из салона автомобиля на свежий воздух, он вспомнил, что за флюиды примешивались в салоне к запаху дорогой и хорошо выделанной кожи. Это был запах тлена. «Так пахнет в склепе», — подумал Герман, и, зябко передёрнув плечами, шагнул в фиолетовые сумерки. 

Глава 2

г. Санкт-Петербург. Зима 18** года.

Из дневниковых записей г-на Саратозина

Свои студенческие годы я вспоминаю с особой нежностью, потому как годы, проведённые в стенах академии, были для меня самыми лучшими. Учёба всецело захватила меня, и каждое утро я с удовольствием торопился на лекции, а после занятий в библиотеку, где частенько просиживал до самого её закрытия. Я даже забывал пообедать, не говоря о студенческих пирушках и других развлечениях, на которые у меня не хватало времени и коими так богата жизнь молодого студиоза. С товарищами по курсу у меня сложились добрые отношения, хотя я знал, что многие из них подсмеиваются надо мной за приверженность к наукам и привычку проводить вечера в библиотечной тишине, а не в весёлых студенческих компаниях за штофом доброго вина.

Наиболее близко я сошёлся со студентом нашего курса Василием Стрельченко, который в Петербург приехал из Малороссии, и поначалу стеснялся украинского выговора и провинциального воспитания. Добродушный Василий обладал фигурой борца-тяжелоатлета и силой молотобойца.

— Вам бы, Стрельченко, в самый раз ветеринаром быть, а Вы в хирурги подались, — в шутку говорили профессора, глядя, как Василий на практических занятиях в анатомическом театре без малейшего содрогания одним движением перекладывает с ледника на каталку трупы.