Три женщины

«Первый сюрприз ожидал меня прямо у двери квартиры в доме, населенном русскими беженцами (…) Вместо звонка на двери ремизовской квартиры висел обезьяний хвост (…) Ремизов — маленький, сухопарый и сутулый — принял меня очень тепло и тут же объявил, что послал мой портрет на проходившую тогда в Праге выставку „Рисунки писателей“ (…) Алексей Михайлович, спросил я, вы меня нарисовали по фотографии в газете? „Да нет, — ответил хозяин не моргнув глазом. — Зачем же? Я рисовал по воображению“ (…) Но на этом не кончились уготованные мне сюрпризы. Когда подали чай, Ремизов шепнул что-то на ухо жене (…), и она принесла коробку, в которой лежали странные предметы, напоминавшие доисторические бисквиты. И в самом деле, стоило мне только к ним прикоснуться, как я почувствовал, что они тверже камня. Хозяева внимательно смотрели на меня, а я не знал, как быть. Увидев мои мучения, Ремизов смилостивился надо мной. Ну, поинтересовался он, как вам бисквиты, а? Хороши, не правда ли? Они из Турции, и мы их очень бережем. Моя растерянность возросла еще больше, когда я вспомнил, что супруги Ремизовы в самом деле были в Турции лет десять назад. Странный вечер провел я у Ремизова. Было много народа, но очень мало писателей. Порой было трудно понять, издевается ли Ремизов над своими гостями или просто живет в совершенно другом мире. К примеру, он начал долго и подробно рассказывать, как ему является настоящий чертик, привязавшийся к дому и к нему и скачущий по утрам под его окном (…) Вдруг, повернувшись к одному из гостей, почтенному человеку в солидном возрасте, Ремизов неожиданно спросил его: „Уж вам-то наверняка приходилось с ними встречаться, с чертями-то?“ Опешивший гость едва не лишился дара речи. Чуть позднее в разгар беседы лицо Ремизова просияло, и он, радостно подмигивая нам и потирая руки, торжественно объявил: „А что я вам покажу сейчас! Замечательную вещь: альбом для дураков!“ И тут же принес какой-то странный альбом. Признаюсь, я не знал, как решить эту загадку: в чем, собственно, смысл слов „альбом для дураков“? Надо ли понимать их в том смысле, что старый писатель показывает нам альбом с дураками или альбом для нас, дураков»[370].

У Мережковского бывал и Бунин. Заходил он и к Ариадне с Кнутом. Как-то там разыгралась такая сценка, описанная Кнутом.

«Сидели втроем. Мы с женой и наш гость — писатель, с которым Бунин собирался встретиться у нас. Открылась дверь, и Бунин вошел в комнату. Наш гость вскочил, бросился к Бунину и в страшном возбуждении забормотал что-то вроде: „Я просто не верю своим глазам, неужели мне наконец-то выпала честь видеть великого Бунина“ (…) Бунин посмотрел на него, подождал, пока тот закончит свои излияния, пожал ему руку, сел на диван, посмотрел перед собой и вдруг, к нашему страшному конфузу, медленно и громко произнес: „Сукин сын!“»[371]

Зато те, к кому Бунин благоволил, получали от него самые неожиданные знаки внимания. Так, Гингеру, который пугал французских буржуа то лохматой бородой, то пышными бакенбардами, Бунин подарил свою фотокарточку, где он снят полуголым, с дарственной надписью:

Нелепо созданы собаки:Им по ошибке для красы

Даны природою усы,Когда бы нужно было — баки.[372]

Однажды, когда Бунин с Кнутом выходили из какого-то бара, за ними увязался нищий, выпрашивая милостыню. Увидев, что господа на него даже не смотрят, он забежал вперед и запричитал: «Сами-то небось стаканами хлестали, а соотечественнику и на глоточек не подадите, свиньи вы эдакие!»

Бунин мгновенно остановился.

— Ах ты, голубчик! Тебе, значит, это на водку надо? Так сразу и сказал бы, а то врал, будто три дня крошки во рту не было. На, вот, держи, — Бунин вынул из кармана монетку, — выпей за здоровье раба Божьего Ивана Алексеевича, да поменьше ври!

Еще один случай произошел в кафе «Куполь» уже после получения Буниным Нобелевской премии. Увидев вошедшего Бунина, Кнут бросился его поздравлять и был ошарашен, услышав в ответ раздраженную брань.

— Иван Алексеевич, — смутился Кнут, — что с вами? Неудобно же!

— В самом деле неудобно, — ответил Бунин, — но я теперь — человек конченый.

И сев за столик, он снова разразился уже непечатной бранью.

— Вы, конечно, знаете, — начал он, чуть успокоившись, — что я, как почти все русские писатели, полагался на помощь евреев, да-с! А теперь я получил премию, вот она меня и доконала. Не стало мне отбоя от братьев-писателей. Вся эмиграция считает своим долгом заставить меня разделить ее страдания и просить у меня «ссуду». В Грассе, где мы околеваем от холода уже четвертую зиму, срочно надо делать центральное отопление, не так ли? Дело кончится тем, что от премии скоро ничего не останется, кроме диплома. Тут-то все и запрыгают от радости. Этот старый пропойца просадил все денежки в кабаках! Они с чистой совестью бросят меня на произвол судьбы. Так я и помру на соломенном матраце.