Три жизни Иосифа Димова

– Решили, что ты должен подлечить свои нервы, отдохнуть, успокоиться. Ты ведь не отдыхал, насколько я знаю, целое десятилетие. Пошлем тебя в какой-нибудь горный санаторий, чтобы ты рассеялся, укрепил свою нервную систему.

– А потом? – спросил я.

– Все зависит от твоего состояния. Если ты окрепнешь, то сможешь вернуться в свой институт… Если же потребу ется дополнительное лечение… поедешь отдыхать на один и: полинезийских островов на Тихом океане.

– Чудесно! – сказал я.

– Райский предлагал сразу отправить себя на отдых i Новую Каледонию, но я решительно воспротивился.

– Спасибо тебе, – я поклонился.

– Ты хорошо сделаешь, старый друг, – сказал Яким Давидов с сумрачной улыбкой, – если до конца недели покончишь со всеми важными делами.

– Времени мне хватит, – сказал я.

Мы вновь помолчали. На этот раз молчание нарушил Яким Давидов:- Ио! – он глянул мне в лицо, и я невольно откинул голову на спинку стула. В его глазах светилось некое подобие сочувствия, окрашенное, как на литографиях художников-кибергов в сиренево-лазурную „печаль”. Эти художники рисовали своих „печальных” героев с улыбками сиренево-лазурной тональности.

– Ио, – мой старый приятель укоризненно покачал головой, – как ты мог сделать такую глупость? – он кивнул в сторону холла, где обычно находился Эм-Эм.

– Знаю, – я печально улыбнулся. – Эм-Эм сообщил все Райскому, а Райский растрезвонил всему свету!

– Ты всегда любил шутить с огнем,- заметил Яким Давидов, качая головой. – Но бежать от цивилизации, которую сам создавал, выражать недовольство наукой, которую сам двигал вперед, – это… – Он не договорил. Вздохнул и встал.

– Прощай! – сказал он сухо, протягивая мне руку.

На секунду наши взгляды встретились. Пожалуй, и в моих глазах, и в глазах Якима забрезжила печальная искорка тепла.

– Прощай, Як! – промолвил я.

А теперь я расскажу в двух словах о моей последней ночи.

После ухода Якима Давидова я надел свой самый лучший вечерний костюм, повязал самый светлый галстук, накинул самую импозантную шубу и вышел на улицу. Увидев меня в шубе, Эм-Эм, сидевший перед радиотелефонной установкой, поднялся со стула и проговорил своим бесстрастным голосом:

– Хозяин, согласно прогнозу погоды, сегодня вечером ожидается снег. А вы надели легкие туфли. Принести другие, зимние?

Я ушел, ничего ему не ответив. Бедный Эм-Эм!

Стояла светлая веселая новогодняя ночь. Электрические солнца разгоняли тьму, над улицами и площадями полыхали разноцветные огни неоновых реклам. Шумные, полноводные людские потоки устремлялись к увеселительным заведениям, стадионам и спортивным залам. Узкие ручейки бежали к зданиям кино и театров; если в них давали современные произведения, ручейки почти совсем терялись, пересыхали. Публике надоели конфликты между героями хорошими во всех отношениях и героями просто хорошими. В драмах и фильмах кибергов царила сверхстерильность, которая претила даже импотентам. Вот до чего! Картина совершенно менялась перед театрами, где шли пьесы классиков. Здесь ручейки превращались в могучие реки. Обь, Амазонка и Енисей текли туда, где ставили Шекспира и Чехова, инсценированные произведения Шолохова, печальные комедии Оскара Уайльда и Бернарда Шоу… Перед ультрасовременными зданиями театров – всеми этими усеченными конусами и ромбами – неделями бушевало людское море. Трудно было объяснить этот живой, бурлящий интерес к странным далеким конфликтам, к произведениям, созданным в давние, очень давние времена. Этот бурный интерес к проблемам далекого прошлого сопровождался печальным явлением, которое заставляло правительство урезывать классический репертуар театров и кино. Стоило начать ставить на сценах больших и малых театров „Чайку”, „Мещан”, „Вишневый сад”, „Ромео и Джульетту”, „Жанну дАрк”, „Пигмалиона” и другие пьесы этого масштаба, как жителей города охватывала какая-то странная, совершенно необъяснимая мания самоубийств. А ведь пьесы-то отнюдь не упадочные. Наоборот, они проникнуты возвышенными мечтами, верой в будущее. Однако отдельные зрители, восторженно рукоплескавшие артистам, после спектаклей глотали цианистый калий, бесшумно покидали зрительные залы или собственные квартиры (если они смотрели спектакли по телевизору) и отправлялись на тот свет. Эту загадку не смог разгадать сам Великий Магнус. Райский как-то презрительно заявил:

– Распустился народ – никакого сладу! Беззаботная, обеспеченная жизнь настолько изнежила людей, что любое более или менее сильное переживание не под силу их слабым нервишкам. Эти самоубийства – просто баловство!

Была ли в его словах доля правды? Услышав эти разглагольствования, Досифей расхохотался так громко, что раскаты его смеха были слышны за стенами „Сирены”. А потом из глаз этого доброго гиганта вдруг хлынули слезы, скупые горючие мужские слезы.