Три жизни: Кибальчич

Да и помещики окрестные по соседним селам таили злобу на Ивана Ивановича Зенькова: выезд у него был, считай, лучший по уезду — два рысака чистой ор-ловской породы, каждый мускул играет, шеи лебедями тянут, огненным глазом косят, сбруя серебром отделана, коляска на мягких рессорах с кожаным верхом, который и поднять можно, и опустить. Коляску-то эту отец Иван из Москвы выписывал. А кучер! Был во дворе Зеньковых единственный работник, Епифан, мужик огромных размеров, с лицом свирепым, разбойным, заросшим сивой бородой. Вот Епифана и наряжал Зеньков кучером, если куда ехать намеревался. Да как наряжал! Кафтан из красной парчи, соболем отороченный, сапоги хромовые с блеском ослепительным, шапка мохнатая на самые дикие глаза. Свистнет, гаркнет Епифан на козлах, кнутом с костяной ручкой щелкнет — и летят залетные по проселочному шляху, вытянувшись в струнку, солнце в серебре на сбруе играет, колясочка мягко на ухабах качается. Промчится такой выезд мимо усадьбы захудалого мелкопоместного помещика — живот от зависти сводит, вслед плюется. Зависть. Ох, черпая людская зависть! Плохие она советы дает. И помещики на отца Ивана доносами пробавлялись — губернатору черниговскому, епископу Серапиону тож: "Откуда, милостивые государи, у священника сельского прихода капиталы, чтобы такой выезд иметь? Нечистое дело".

А хозяином был Иван Иванович Зеньков, можно сказать, лютым — вот откуда капиталы. Спички дома по счету выдавал: вот тебе, жена, две утром — плиту растопить, вот тебе три к вечеру — и на свечи, и опять же плиту растопить. Хозяйство сам вел и до работы был горяч, куда мужик иной годится! Вот, к примеру, по весне клин свой вспахать выехали в поле — отец Иван волосы под шапку, рясу долой и за плугом шагает аршинными шажищами, не остановишь. На что Епифан двужильный, силой судьба не обидела — корову на плечо подымал, — а не мог с хозяином тягаться.

Лишь в страду, на косовицу и жнива, Иван Зеньков нанимал пришлых косарей. Кормил людей до отвала, за свой стол сажал, платил хорошо, не скупился, но и работу спрашивал такую, что промеж собой шептались мужики: "Три шкуры дерет".

Главный же доход в хозяйстве Зенькова давала пасека, две сотни колод. Ведал пасекой старик, с виду неприметный: сивенький, сгорбленный, глазки блеклые, будто мутной водой налитые, и звали его в Ксендзовке за глаза почему-то "каторжником". Зато пчелок очень даже понимал старикашка: каждый год от продажи меда по нескольку сотенных отвозил Зеньков в Киевский банк.

С семьей крут был отец Иван: жену и детей в строгости держал. Обида была на супругу, на молчаливую, забитую Ксению Петровну: дочек все рожала. Три дочери — старшая в Чернигове, в епархиальном училище, средняя, Маша, у Кибальчичей на домашнем воспитании, младшей, Катеньке, всего три года. Дочери… А кто же род зеньковский продлит? Кому фамилию передать?

Наверное, потому он и был так привязан к крестнику своему, к Коле Кибальчичу.

Коля тоже любил крестного, даже иногда с замиранием сердца и ужасом признавался, что любит его больше родного отца. Весь он, крестный — огромный, с сильными крестьянскими руками, постоянным запахом крепкого табака, с громовым голосом, грузным шагом (казалось, половицы гнутся), в шелковой шуршащей рясе, — был для Коли воплощением радости, веселья, силы. И потому каждый приезд в Короп отца Ивана был для Коли радостью неописуемой. Ну а поездки в Ксендзовку — праздник для обоих.

После первой в жизни Коли жестокой драки с закоропскими ребятами крестный сам приехал за Колей и всю дорогу до своего дома в восемнадцать верст рассказывал крестнику всякие смешные истории и про драку не спрашивал.

Коля слушал Ивана Ивановича, хохотал, смотрел в широкую спину Епифана, который величественно возвышался на козлах, смотрел на степь, беспредельно раскинувшуюся кругом, на коршуна, плавными кругами ходившего в жарком белесом небе, и все-таки, даже вопреки его воле, мысли возвращались к драке на околице Закоропья: Коля не мог постигнуть ее причины, ее бессмысленной — как казалось ему — жестокости. Это не давало покоя, мучило и терзало всю дорогу до Ксендзовки.

Лишь по приезде, в суете и радости встречи, тревожные мысли отступили. Все были рады его приезду: и сам Иван Иванович прежде всего, и молчаливая попадья Ксения Петровна, с лицом печальным и суровым, и маленькая Катя Зенькова; она, сидя на своем высоком стуле, не спускала глаз с Коли, даже плохо ела, получила несколько замечаний и вдруг сказала:

— Ты красивый!

— Спать будешь на сеновале, — сказал Иван Иванович, — лучше, чем на пуховиках-то. Привыкай к крестьянской жизни. Здоровее она любой барской. А на зорьке рыбу пойдем удить.

Дом Зеньковых, деревянный, добротный, под железной крышей, стоял на холме рядом с церковью, из окон была видна широкая зеленая долина, и плавными кольцами поблескивал Сейм, река степенная, неторопливая, изобиловавшая рыбой.