Три жизни: Кибальчич

За телегой шла молчаливая толпа, она все росла. Коля тоже шагал рядом с телегой, неотрывно глядя на белобрысую Сашкину макушку. И все как во сне: телега, пегая понурая лошадь, люди, синее небо, в котором слюдяно блестит паутина. И Сашко, Сашко Мертвый.

А сзади чей-то голос скрипучий: "Мешок с кофием опрокинул, а зерны-то дорогие, колониальные, ну и ударил нешибко. По голове, правда, кто ж знал, что мальчонка квелый? Да и то! Где помер-то? В лазарете! Может, от лекарств. Подумаешь, один разок по голове…" Здоровым пудовым кулачищем по Сашкиной голове… В которой жил такой удивительный мозг!

Что-то тяжелое, черное, страшное копится в груди. Даже воздуха не хватает. Ненависть. И мысль вдруг недетская, тяжелая: "Да что это творится?.."

А дальше опять смутно, как во сне: Сашка отпевают в церкви, ладан плавает над гробом, где лежит он, маленький, светлый. Дьякон невнятно шепчет. Плач за спиной. "Господи, за что?"

— А-а! — Безумный крик застревает под церковными сводами. — Сы-но-че-ек!..

Мать Сашка выносят из церкви, не в себе она, глаза по толпе шарят, а в них — так страшно! — смех: "Сашенька, карамельку куплю, встань!"

Потом кладбище, могила, и гроб в нее опускают, уже заколоченный. В нем — Сашко. Да куда же ты, Сашко? Куда ты уходишь? Куда уходят те, кто умирает?

Земля гулко стучит по гробу, невидимому там, в страшной яме.

Свежий холм на могиле. Нет Сашка. И больше никогда не будет?

Подкосились колени, кувыркнулась часовенка деревянная, и небо, и желтые деревья, и кресты. Темно. И душно.

…Коля очнулся на кровати, на жаркой перине. Лицо отца над ним, встревоженное, родное.

— Папа…

— Что ты хочешь, Коленька? (Никогда не называл так. Только мама. "Мама… И мама умрет".) Болит что-нибудь?

— Нет. Пить хочу.

Настасья Осиповна поднесла кружку с холодным морковным морсом, о край мелко стучали зубы.

Болел долго. И болезнь странная: ничего, не болит, только слабость, все спится, спится. Городится всякая ерунда, даже не поймешь толком, что там. Рожи какие-то, вепри, чудища. Шум, свист, шорох крыльев. И Сашко среди них, только не прежний Сашко — другой; ихний — страшный. То вдруг зеленый-зеленый луг увидел, и по нему цветы красные.

Как-то открыл глаза — на табурете Микола. Сказал:

— Купец Защанский откупился. Мировому в лапу дал.

Коля сжал веки. Зеленый луг с цветами красными.

Он поднялся через две недели, худой, с запавшими глазами… другой. Ноги мелко, противно дрожали от слабости. Накинул пальто, вышел на крыльцо — и зажмурился: снег падал на землю, первый, случайный снег в середине октября. Бело, чисто кругом.

Десятый год шел Коле Кибальчичу.

Что же это за страна такая, проклятая? Где можно человека убить кулачищем по голове? Безнаказанно… Или засечь насмерть за то, что невесту защищал от ирода-помещика? И все — безнаказанно…

А страна эта — Российская империя.

V

Загремел засов в двери.

— На допрос.

В следственной комнате Александр Михайлов привычно, не дожидаясь приглашения, сел на табурет в углу под окном.

— Продолжим наши беседы, господин Михайлов. — "Беседы", — усмехнулся Александр. — Понимаю… — Голос звучал монотонно, без всякой энергии. — Наши беседы — это скорее мои монологи. Однако надеюсь сегодня мы поговорим. Конкретных вопросов не будет Поговорим, Александр Дмитриевич, теоретически. Пофилософствуем. Я пытаюсь понять: откуда берутся люди вашей породы?! Почва!.. Какая почва породила "Народную волю"?

Жизнь! — не выдержал Александр Михайлов. — Если более точно — жизнь народа в Российской империи.

— Жизнь?! — Следователь усмехнулся. — И что же это за такое понимание жизни, чтобы с бомбой на государя? И когда оно у вас возникло?! Где? Здесь, в Петербурге, в стенах наших учебных заведений? — Михайлов молчал. — Или раньше, может быть, в гимназические годы? Вспомните Новгород-Северский, не встречались ли вы там с Николаем Кибальчичем, ну, допустим, какой-нибудь тайный кружок?.. Не было такого?

— Не было… — Александр Михайлов еле сдержал улыбку. И вспомнил, как в новогоднюю ночь 1880 года Николай Кибальчич рассказывал ему о своем деде, Максиме Петровиче Иваницком:

— Я в него. Я — его продолжение. Вернее… Хотел бы быть его продолжением. Знаешь, если бы спросили: был у тебя учитель, наставник, осветивший путь в жизни? Я бы ответил: был! Он — мой дед Максим Петрович.

…С отличием был окончен второй класс духовного училища в Новгороде-Северском, и в мае 1865 года Коля Кибальчич, двенадцатилетний отрок, ехал на каникулы в село Мезень, где состоял псаломщиком при церкви Максим Петрович Иваницкий, брат Маркела Петровича.

Коля упросил, умолил отца отправить его в Мезень. Ему необходимо было посоветоваться с дедом Максимом об очень важном — больше никому он не мог доверить эту свою тайну.